Читаем без скачивания Грозная опричнина - Игорь Фроянов

Р. Г. Скрынникову кажется, что перемены в составе правящих верхов, происшедшие после Московского восстания и падения Глинских в июне 1547 года, не имели принципиального значения{296}. «Сколь бы существенными ни были перемены в составе придворных группировок, не они определяли ход и направление преобразований», — утверждает историк{297}. По нашему мнению, это — ложный взгляд, уводящий в сторону от действительного развития событий. Растянувшиеся на некоторое время радикальные изменения в кадровом составе правящей верхушки необходимо рассматривать как некое подобие ползучей революции, направленной на ликвидацию сложившегося в России к середине XVI века церковно-политического строя. Эта направленность обнаруживается в практической деятельности новой власти.

В 1549 году истекал срок перемирия между Русью и Польско-Литовским королевством, заключенный семью годами раньше. Князь Д. Ф. Бельский и другие бояре напомнили об этом царю Ивану и просили («били челом») снестись с королевскими панами, чтобы начать переговоры о продлении перемирия. И вот в Москву в январе 1549 года прибыло посольство панов радных в составе витебского воеводы Станислава Кишки, маршалка Яна Камаевского и писаря Глеба Есмана (Есмановича). С русской стороны для ведения переговоров были определены дьяк Бакака Карачаров и подьячий Иван Висковатый — доверенное лицо государя{298}. Переговорный процесс оказался на грани срыва из-за несогласия иноземных послов включить в договорные документы царский титул Ивана IV и упорства русских дипломатов, настаивавших на этом включении. И тут обнаружилось, что у государя нет достаточной власти, чтобы разрешить возникшую проблему самостоятельно. Он вынужден был обратиться к боярам: «Царь и великий князь о том говорил много с бояры, пригоже ли имя его не сполна написати». А. Л. Хорошкевич по этому поводу замечает: «Примечателен сам факт такого обсуждения. Царь, которого в историографии ничтоже сумняшеся называют самодержцем, в решении весьма существенного для него и для судеб страны титулатурного вопроса обращается к мнению бояр»{299}. Действительно, Ивана в этой истории можно назвать самодержцем с большой натяжкой. Видимо, за время, прошедшее с момента июньских потрясений 1547 года, придворная партия Сильвестра и Адашева сумела укрепиться и несколько ограничить власть государя. Однако в итоге консультаций царя с боярами возобладала точка зрения Ивана, настаивающего на включении царского титула в текст перемирия{300}. Похоже, обсуждение вопроса проходило не просто. Царю пришлось долго убеждать бояр, что, по нашему мнению, отражено в словах «царь и великий князь о том говорил много с бояры». Но буквально через считаные дни Дума качнулась в противоположную сторону. И теперь Иван услышал иное: «Тако писати (без царского титула. — И.Ф.) пригоже для покою христьянского и для того, что крымской и казанской в великой недружбе»{301}. Свое мнение бояре мотивировали тем, что «против трех недругов стояти вдруг истомно), что «которые крови христианские прольютца за одно имя, а не за земли, ино от Бога о гресе сумнительно». Отстранив от ведения переговоров неуступчивых Карачарова и Висковатого{302}, проводивших линию Ивана IV, Боярская Дума, несмотря на сопротивление царя, сообщила польско-литовским послам «о своей воле заключить перемирие на очередные пять лет и об отказе Ивана от требования указать в литовском документе царский титул…»{303}. При этом бояре, желая, видимо, подсластить государю пилюлю, поманили его возможностью разрешить вопрос по-своему в будущем: «Вперед с крымским дело поделаетца, а с Казанью государь переведаетца ж, ино вперед с королем за то крепко стояти и дела с ним никакого не делати»{304}. Но Иван IV не поддался на дешевый соблазн и, вопреки заявлению бояр о его отказе внести в литовский документ свой царский титул, твердо стоял на прежней позиции: «И нам ныне которое име Бог дал от нашего прародителя, царя и великого князя Владимера Мономаха, и нам в том своем имени и быти, а без того нам своего имени ни в миру, ни в перемирье быти нельзя»{305}. Что же случилось? Чем объяснить такое колебание Думы?

Конечно же, тем, что среди бояр развернулась острая борьба по данному вопросу, в которой верх одержала думская фракция, управляемая Сильвестром и Адашевым. И тут надо заметить, что А. Л. Хорошкевич, изучавшая ход январско-мартовских переговоров 1549 года, пришла к выводу о причастности Сильвестра к составлению боярского приговора 5 февраля 1549 года, отвергшего требование Ивана IV относительно необходимости включения царского титула в «перемирную грамоту»{306}. Основанием для этого вывода ей послужила аргументация позиции Боярской Думы, имеющая нравственный, религиозный характер, запечатленный приговором 5 февраля 1549 года{307}. Этот приговор, считает А. Л. Хорошкевич, «и содержанием, и тоном, и стилистикой резко выделяется среди всех официальных документов эпохи. Ни в предшествующих (XV — первая половина XVI в.), ни в последующих (вторая половина XVI–XVII в.) сообщениях посольских книг подобной аргументации внешнеполитической позиции Боярской думы — нравственной, религиозной (а не прагматической) — не встречается. В связи с этим напрашивается предположение, что к составлению приговора 5 февраля 1549 г. оказалось причастным духовное лицо (или лица), но мыслящее, впрочем, как истинный политик и легко отказывающееся от упреков в богопротивности войны как таковой… Имя одного из тех, кто совмещал политическую деятельность с духовным саном, достаточно хорошо известно. Это благовещенский поп Сильвестр»{308}.

Развивая догадку А. Л. Хорошкевич, можно сказать, что причастность Сильвестра к составлению боярского приговора выдает явно сквозящее в нем нежелание воевать с западным соседом. Особенно наглядно оно проявится позднее, в период Ливонской войны, когда Сильвестр и Адашев всеми силами старались воспрепятствовать началу и продолжению войны, прибегая, помимо прочего, к религиозным доводам о греховности пролития христианской крови, будто с той, западной, стороны никто никогда не воевал с русскими, проливая кровь православного люда и разоряя святые храмы. Царя, хорошо знакомого с чувством христианской любви, настолько раздражали нравоучения на сей счет, что однажды он в сердцах воскликнул: «Ныне же вемы, в тех странах несть христиан, разве малейших служителей церковных и сокровенных раб Господних»{309}. Однако Грозный все же понимал определенную правоту своих оппонентов, поскольку ему хорошо было известно, что на русских землях, оказавшихся в составе Литвы и Польши, проживает немалое количество православных христиан, которые, несомненно, пострадали бы, случись война между Русью и Польско-Литовским королевством. Поэтому много позднее, в июне 1570 года, он по поводу заключения перемирия в 1549 году с Литвой и Польшей говорил послам Речи Посполитой: «Мы, как есть государи правые христьянские, жалея о христьянстве и не хотячи видети розлития крови христьянские, будучи в терпении и на себя для христьянства поступаясь, и для бояр своих челобитья, послов есмя брата своего воротити велели и потому с ними перемирье по прежним обычаям зделали»{310}. А. Л. Хорошкевич следующим образом прокомментировала эти слова Ивана Грозного: «Здесь нет и речи о той сложной международной обстановке, в которой находилась Россия в момент заключения перемирия. Зато настойчиво звучит мотив христианской любви, что, конечно, к 1570 г. стало очень актуальным для тирана, утопавшего в крови собственных подданных. Иван IV рассматривал этот акт как уступку боярам… Царь проявлял якобы образец долготерпения («на себя поступаясь»), смирения, платой за которое стали зверские казни 1570 г.»{311}. Сказывается здесь неприязнь к Ивану Грозному, переполняющая А. Л. Хорошкевич. Будь иначе, она вспомнила бы о том, что Грозный являлся глубоко религиозным, православным человеком, для которого чувство смирения и любви к ближнему не являлось чем-то неведомым и чуждым. Во всяком случае, А. Л. Хорошкевич, наверное, припомнила бы, что именно во время переговоров о перемирии с королевскими послами, обнаруживших интригу Сильвестра и дерзкое неповиновение Боярской Думы царю Ивану, в Москве состоялся (конец февраля 1549 года) «Собор примирения», где государь воочию показал свою способность к смирению и проявлению действенной христианской любви{312}. Понятно, почему Грозный говорил о своей уступке боярам. К 1570 году он значительно продвинулся в восстановлении самодержавия и мог теперь позволить себе такие речи. Пора, впрочем, вернуться к Сильвестру «с товарищи».