Читаем без скачивания Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Беда была в том, что старый Рачиков, нарушив свой обычай — дремать после обеда за газетой «Мир», пока не свалятся очки с носа, лишил Кольо возможности вытянуть у него из жилетки пять левов на сигареты. Попросить он не решался, так как отец обычно каждый выдаваемый грош сопровождал унизительными замечаниями, и поэтому Кольо предпочитал самое позорное — воровство. Выйти же из дому без сигарет, особенно в такой день, когда она наконец-то, вняв мольбам, придет на свидание, было невозможно. Черновик письма шелестел у него под рукой в кармане, и Кольо был убежден, что его послание произвело сильное впечатление. Шел третий час, ждать больше было нельзя, и Кольо решил хотя бы ценой унижений раздобыть эти пять левов.

— Слушай, Яна, — сказал он, входя к сестре. — Попроси, пожалуйста, пять левов у старика. Я не смею: ты сама знаешь, что мне он не даст, а сегодня воскресенье и я должен прогуляться.

Сестра склонилась над кружевом. Руки ее проворно перекидывали свисавшие бахромой коклюшки и переставляли булавки. Солнечные лучи, льющиеся в открытое окно, освещали ее пышные черные волосы.

— Иди сам проси! Это не мое дело, — сказала она.

— Почему? Разве тебе приятно видеть мое унижение? Странные люди! Неужели вы не понимаете, что создаете в моей психике комплекс неполноценности? Сходи, прошу тебя. Тебе он никогда не отказывает.

— Он сразу догадается, что это для тебя, — ответила она, не отрывая глаз от работы.

Все уговоры оказались напрасными. Яна не поддавалась, а время шло. Кольо захлопнул дверь, нахлобучил фуражку и решительно двинулся во двор.

По опыту он знал, что есть только два способа выудить деньги у отца: лебезить и увиваться, то есть «подличать», или же идти напролом и настаивать на своем до тех пор, пока отец не бросит деньги ему под ноги, лишь бы отвязался. Второй способ был менее позорным, и поэтому Кольо остановился на нем. Отец ворчал, упирался, бранился, но наконец-таки расщедрился на пять левов, может быть потому только, что ему хотелось вдоволь полюбоваться свиньей, а не ругаться с сыном.

Кольо подозвал щенка, привязал его на цепочку, взял свой жокейский хлыстик с ременной петелькой на конце и, похлопывая им по штанине, деловито зашагал к центру города. Минут через десять, забравшись на каменную ограду, он уже оглядывал издалека дом и часть двора околийского инженера. В дочь инженера Кольо и был влюблен. Посадив Фрица в тени ограды, он стал терпеливо ждать, когда городские часы пробьют три. В этот момент, согласно сообщенному ей в письме условию, Зоя выйдет во двор, а это будет значить, что она придет на свидание в укромное место на краю города, которое тоже было указано в письме.

Улица была безлюдна и тиха. Между омытыми дождем булыжниками пробивалась нежно зеленеющая трава. Дома отбрасывали все удлиняющиеся тени; никто не выглядывал из-за спущенных портьер и занавесок. Лишь из одного открытого окна доносились неуверенные, сбивчивые звуки «Элегии» Массне.

На этой улице жили офицеры, преподаватели гимназии, торговцы, адвокаты. Некоторые дома выделялись высокими островерхими крышами, громоотводами, застекленными верандами, оплетенными вьюнком. Во дворах цвели розы, виднелись беседки и нагретые солнцем скамейки — уголок аристократического мира, о котором Кольо мог только мечтать.

Гимназист предался безрадостным мыслям. Звуки пианино наполняли душу грустью. О, если б он родился не в семье стряпчего Рачикова, а в одном из этих оскорбительно неприступных домов. Зоя не смеялась бы над его письмом. Но, может быть, так, как оно есть, даже лучше, потому что Зоя вовсе не Зоя, а Дагни из «Мистерии» и в его положении легче постигать глубину жизни. У Зои такая же пышная коса и она так же ускользает от его преследований, как Дагни бежит от Нагеля. Она нарочно терзает его сладостными муками, как Эдварда — лейтенанта Глана, как Виктория — Иоганна[44], сына мельника. Разве можно влюбиться в темноглазую пастушку Ганку, которая ходит босиком по улице и таращится на него из-под сросшихся бровей? Любовь есть страдание, а не торжество, она — отражение невозможного. Ее воплощение — принцесса Иллайали,[45] а не темноглазая дочка сапожника. Трагедия мира в том, что он нелепо создан, разделен на мужчин и женщин, полон соблазнов, радости и наслаждения. Почему Зоя знать не хочет, каков он, Кольо Рачиков, почему, читая его письма, не поймет, где «истинный смысл жизни» и где жалкая, банальная повседневность?

Солнце обжигало плечи, по веснушчатому лицу Кольо стекали струйки пота. Щенок, свесив язык, как тряпку, тщетно скитался внизу в поисках прохладного места. Похлопывая хлыстиком то по стене, то по ботинку, Кольо не сводил глаз с дома инженера. Все ставни были закрыты, но окно с восточной стороны, рядом с которым торчал термометр, поблескивало стеклами. Быть может, в эту минуту Зоя глядит на него? В трепещущем от зноя воздухе виднелся вынесенный в сад лимон в кадке и заброшенный шезлонг, на котором давно никто не сидел. Городские часы вот-вот пробьют три, а ничто вокруг — ни улица, ни погруженный в тень фасад дома, ни сад — ничто не предвещало появления Зои, и когда над окутанным маревом городом раздался первый удар, звук этот дрожью пробежал по его телу.

Прождав еще четверть часа, выкурив одну за другой две сигареты, потеряв остатки надежды, отвергнутый и униженный «подлой» гимназисткой, Кольо спустился с ограды. Подобрав на дороге голыш, он, проходя мимо дома инженера, точным ударом разбил вдребезги оконный термометр. Осколки разлетелись с мелодичным звоном. Испуганная черная кошка пустилась наутек через сад. Гимназист, увлекая за собой щенка, поспешно скрылся в переулке, ведущем в городской сад.

У входа в городской сад, где дремал на стуле старик, продавец тыквенных семечек, Кольо вдруг опомнился. А что, если Зое помешали выйти вовремя и она сейчас ищет его? Он пожалел, что рано слез с ограды, и раскаивался в своем опрометчивом поступке. Кто-нибудь, наверно, видел, как он разбил термометр, и поэтому лучше теперь не показываться на Зоиной улице. Он не знал, что предпринять, куда девать себя: сесть на скамейку и ждать, когда нахлынут гуляющие, — а вдруг среди них удастся увидеть Зою; или, взяв с собой «Сказки Нинон» Золя, отправиться за город; или же разыскать приятелей, которые по воскресеньям в эти часы собирались в городском саду, чтобы поспорить на разные темы.

Кольо сознавал, что, будучи в расстроенных чувствах, он не в силах принимать участие в спорах с двумя «анархо-коммунистами» из восьмого класса о том, что чему предшествует — коммунизм анархизму или наоборот. Во время таких перепалок один из восьмиклассников, горячась, готов был лезть в драку, а другой лишь идиотски улыбался. Компания состояла из десятка ребят, большей частью соседских, исключенных из гимназии или бросивших ее, — Лалю Ганкин называл их преторианцами[46] — и троих одноклассников Кольо. Преторианцами были сыновья ремесленников из Кале, которые, забросив учение, ловили и продавали по дешевке рыбу, а на вырученные деньги покупали билеты на «красные стульчики» — первые ряды партера недавно открытого в городе кинотеатра — и по нескольку раз смотрели приключенческие и детективные фильмы с участием Франчески Бертини, Густава Сирена и Гарри Пиля.[47] Эти гавроши, испорченные бродяжничеством и голодовкой военных лет, знали все городские сплетни. Они обожали «стрижку тузов», презирали «легавых», а более всего — офицеров, которым авансом прилепили кличку «гуталинщики», ожидая дня, когда, уволенные из армии, те выйдут на улицу чистить обувь. Как и многие другие, преторианцы были убеждены в неминуемой близости революции, ждали ее со дня на день, а пока что не желали ни учиться, ни работать. «Зачем работать? Чтобы наш труд эксплуатировали кулаки и капиталисты? Нашли дураков!» — говорили они, толкуя по-своему политэкономию и учение о классовой борьбе. Кольо любил своих дружков, но с восьмиклассниками не ладил, особенно с тем, который носил черную блузу и портрет Кропоткина в кармане.

Подойдя к высохшему бассейну с разомлевшим на солнце бронзовым Нептуном, Кольо увидел всю компанию, рассевшуюся в тени под липой. «Свернешь в аллею — попадешься им на глаза и тогда уж не отвяжешься!» — подумал Кольо. Он совсем было решил повернуть обратно, но в это время услышал позади шаги.

По залитой жаркими лучами аллее шел офицер в лаковых сапогах, в фуражке с белым верхом. Кольо вздрогнул и, прибавив шагу, направился к ребятам. Мелькнула мысль, что поручик Балчев, прозванный в городе Муной, видел, как он разбил термометр, и теперь собирается задать ему трепку.

Поручик шагал быстро, сверкая сапогами и никелированными ножнами длинной кавалерийской сабли. В руке у него была нагайка, и, судя по его угрожающе размашистой походке, он спешил догнать Кольо. То был самый франтоватый и заносчивый офицер гарнизона. Городские мальчишки, дразнившие офицеров, прикусывали язык, завидев Балчева. По вечерам он выходил на улицу, звеня шпорами, в огромной пелерине серебристо — голубого сукна, которую перекидывал через плечо наподобие римской тоги. Он никогда не расставался с элегантной нагайкой, сплетенной из черных и желтых жил, а фуражки, которые носил, лихо надвинув на правую бровь, заказывал в Софии у придворного шляпника с условием, что другой такой ни у кого не будет. Балчев был Зоиным соседом. Кольо не раз видел, как он рисуется перед хорошенькой гимназисткой, и всей душой ненавидел своего соперника и врага.