Читаем без скачивания Просвещенные - Мигель Сихуко

Судя по «Автоплагиатору» и другим источникам, отец совсем не баловал маленького Сальвадора своим вниманием, зато его политические амбиции ощущались в полной мере. Золотой отпрыск самого Сальвадора Младшего, еще не научившись говорить или даже ползать, был наречен «будущим президентом страны будущего». В эпоху между Филиппино-американской и Второй мировой войнами подобные патриотические восторги не были редкостью. В дополнение к стандартным политическим интригам и махинациям для достижения положения и влияния широкое распространение в определенных кругах получила идея независимости. В те годы дети Сальвадора редко видели отца, чья должность в Национальной ассамблее требовала его присутствия в Маниле и чье внимание было полностью сосредоточено на все более обостряющемся противоборстве с ярым националистом Респето Рейесом.

Жизнь вдали от семьи соответствовала своенравной природе Младшего — ведь Манила 1930-х, кроме прочего, была местом силы. Здесь, в пряном вареве, замешанном на взаимовлиянии Востока и Запада, плелись серьезные интриги, и тех, кто выступал за независимость, понимающие люди видели благородными борцами за правое и перспективное дело, пусть даже им приходилось идти на компромиссы.

То было лучшее время в одном из лучших городов мира. На улицах бурлила частная инициатива, творилась история; тогдашние архетипы — предприниматели, шарлатаны, беженцы, охотники за удачей — прибывали сюда со всего света и процветали: евреи, покинувшие Европу, немцы-стеклодувы, португальские картежники из Макао, китайские кули из провинции Фуцзянь, японские рабочие, индийские ростовщики, арабские имамы с нечесаными бородами, южноамериканские промышленники в костюмах из тонкого льна, инсуларес — испанцы, рожденные на островах, и пенинсуларес — выходцы из метрополии, голландские купцы, даже потомки восставших сипаев, оказавшихся здесь за те два года, что Британия правила нашим архипелагом. Самыми нахрапистыми среди иммигрантов были американцы — некоторые открыто придерживались империалистских взглядов, многие считали, что действуют из лучших побуждений, и все руководствовались принципом «доброжелательной ассимиляции», провозглашенным Уильямом Маккинли[84], — госслужащие, миссионеры, учителя, военные, предприниматели, жены. Из самых удаленных уголков планеты сюда импортировались последние тенденции моды и, в точности скопированные аборигенами, превращались в живую пародию рьяного эпигонства. Младший, с его талантом к языкам, благоденствовал. Часто можно было увидеть, как он прогуливает новую шляпу в офицерском, морском или поло-клубе, запросто беседуя с такими представительными деятелями, как генерал Макартур, которого он нередко навещал с подарками в отеле «Манила»[85].

Однако беременная Криспином Леонора выдвинула Младшему ультиматум: либо он бросит свою манильскую любовницу — актрису второго плана в молодой и бурно развивающейся филиппинской киноиндустрии — и будет проводить больше времени в Баколоде, либо она уйдет от него и заберет детей. То ли в порыве любви, то ли опасаясь скандала, Младший стал чаще бывать в Баколоде, а Леонора, будучи уже на седьмом месяце, все чаще стала сопровождать его в Манилу. В результате Сальвадор оказался «дитя примирения», вынужденный то мучиться от приступов удушающего внимания, жестко накрахмаленных матросских костюмчиков и неуемного цацканья, то — в отсутствие родителей — наслаждаться временной свободой, играть с братьями и сестрами, проводить время с наставником и садовником, в котором он души не чаял. Отстраненность Младшего в отношении собственных детей возникла под влиянием Леоноры, которая восполняла свойственный ей недостаток материнского тепла и внимания, прибирая их к рукам всякий раз, когда муж оказывался поблизости. Ее безумная любовь была настолько спорадической, что смущала детей, и недоумение их сменялось цинизмом в отношении всех ее проявлений. В «Автоплагиаторе» Криспин так описывает свои первые воспоминания: «Я был дрессированной мартышкой». И еще: «Сидя с прямой, как у каменного святого, спиной, сначала читал ненавистный букварь с папой, а потом молитву святому Криспину с мамой. Мои ошибки чаще всего вызывали в них раздражение, за которым, конечно же, следовали нагоняи моему наставнику, няне, брату и сестре за их якобы наплевательское отношение к моему воспитанию».

То был первый из множества инцидентов, разрушивших с таким трудом поддерживаемую идиллию. Однажды вечером, в одну из самых жарких в истории недель сухого сезона, когда дети уже спали, сестру Криспина Лену разбудил звук отворившейся двери их спальни. Она увидела чернеющий в светлом проеме отцовский силуэт и, если верить пересказу ее брата, услышала «всхлипывания и крики, доносившиеся из маминой спальни, и беспомощное дребезжание ручки запертой двери». Лена услышала дыхание отца — «незабываемые дикарские звуки» — и почуяла запах джина. Далее Сальвадор пишет, что, увидев, как он проходит мимо нее, Лена испытала облегчение и ужас, когда он остановился над спящим Нарцисито. Дальше по коридору билась и кричала мать. Потом Лена увидела, как отец «выхватил свой ротанговый стек и вскинул его над головой, услышала, как тот со свистом опустился несколько раз, пока несчастный Нарцисито не возопил о пощаде, а отец все бил и бил, пока наш брат не замолчал, лишь изредка всхлипывая».

После гибели родителей нас, детей, увезли из пораженной трагедией Манилы в благодатный, свежий воздух ванкуверского аэропорта, где нас встретили бабушка с дедушкой, с которыми мы были едва знакомы. Я припоминаю, с каким ужасом мы поднимались на борт: недавние события научили нас не доверять самолетам. Смутно помню, как я горевал все семнадцать часов полета, хотя иногда мне кажется, что воспоминания о скорби по родителям должны быть острее. Мои же воспоминания, напротив, полны последовавшего за этим счастья: блеск свежей краски на стенах новенького дома, который дед купил, чтоб всем хватило места; завтрак у широких окон, в которые мы наблюдали за воронами, слетавшимися на телефонные провода; первый в нашей жизни обильный снег, бабушкины пересказы дедушкиных политических чаяний вместо сказки на ночь, истории о встречах с избирателями, о предвыборных кампаниях, о признании, которое к нему вернется; дед, спавший дни напролет, чтобы ночами не сомкнуть глаз, потому что день уже настал где-то в другой части света — невиданном параллельном измерении, про которое нам говорили, что это наш дом, во что верилось все меньше.

Чтобы наверстать упущенную ими часть нашего детства, Дуля с Булей разрешали нам устраиваться в их спальне, позволяли прогуливать школу чаще, чем следовало. Я на память проходил по их спальне в кромешной тьме, ориентируясь по дедовскому храпу или бабушкиному устойчивому запаху косметики «Ойл оф олэй» и сигарет. Когда дед просыпался, я радостно залезал в кровать и топал по его спине или прятался с ним под одеялом, как будто мы вдвоем укрываемся в окопе от вьетконговцев. По вечерам в гараже мы делали патроны; до сих пор со мной звон медных гильз, которые выкидывала специальная машинка, запах свинцовых прутьев и тайна литья пуль; удовольствие, которое испытываешь, впечатывая кусочек свинца. Я читал вслух Буле, пока она сама не начинала клевать носом. Я ломал ее сигареты, чтоб она бросила курить. Я представлял, как закатываю истерики, заслышав, что она ругается с Дулей; как мои вопли заглушают ее крики и обвинения в нарушенных обещаниях и своевольных мечтах, потому что она хотела покоя, а он боялся, что так и умрет на чужбине, не совершив того, что должен. Но изменить ход таких событий мне не хватало духу. Тогда я еще ничего не знал о губительном эффекте, сопутствующем подчинению одной жизни судьбе другого, а знал только, что никто не должен видеть, как плачет его бабушка.

Потом из теплого дома нас, детей, повезли в унылый, сырой ванкуверский аэропорт, где бабушка с дедушкой сдали в багаж горы чемоданов — ведь улетали они на несколько месяцев. Потом их отъезды стали еще дольше: нужно было разобраться, на что похожа страна после Маркосов, понять, сможет ли дед вернуться в политику, наладить запущенное производство застежек-молний, поучаствовать в губернаторских выборах. Проходило все по одному сценарию: через огромное холодное окно мы махали самолету, который медленно буксировали хвостом вперед, надеясь, что Буля и Дуля нас видят. Мы махали, когда самолет взлетал, махали, когда он становился точкой в небе, и потом еще чуть-чуть на всякий случай.

Потом мы возвращались в наш дом на площади, тот, возле которого останавливаются экскурсионные автобусы; в дом, полный золотых возлежащих Будд и пахнущей лаком мебели из темного дерева, с ксероксом и телексом и специальной комнатой для дедовых костюмов, с бегущей дорожкой, массажным креслом и той штуковиной, что по-всякому выкручивала Дулю для улучшения кровообращения и осанки. В свое отсутствие дед становился еще более вездесущим. Мы слишком скучали по нему, чтоб скучать еще и по папе.