Читаем без скачивания Просвещенные - Мигель Сихуко

Лена показалась мне Криспином в юбке; нестрашное пугало. Голос тонкий, но без старческого тремоло. Рукопожатие на удивление крепкое. Лену окружала изрядная аура талька и прованской лаванды. Плохо прокрашенные каштановым волосы казались оранжевыми, и собранная на затылке кичка походила на мандарин. На ней был балахон всех цветов радуги, кожаные сабо, солнцезащитные очки со стразами и много позвякивающих браслетов.

Мы сели на тенистой веранде, где был приготовлен чай и блюда с нарезанной гуайявой и папайей. Откуда ни возьмись материализовалась служанка в светло-зеленой форме и принялась освежать нас большим соломенным опахалом, прямо как в фильмах с Рудольфом Валентино[92]. Из дома доносились пронзительные звуки серенады «Туманно»[93]. Заметив, что я чуть оглянулся на звук, Лена отослала служанку принести коробку от диска.

— Превосходно, не правда ли? Я так люблю эту музыку. Куда лучше, чем Ричард Клайдерман[94].

Вернулась служанка, и Лена направила ее ко мне движением метателя фрисби. Я с интересом стал рассматривать коробку: «Романтичный гобой».

Декламируя Уитмена, она прикрыла глаза так же, как ее почивший брат.

— «И во что обратились теперь дети и женщины? Они живы, и им хорошо, И малейший росток есть свидетельство, что смерти на деле нет, А если она и была, она вела за собою жизнь, она не подстерегает жизнь, чтобы ее прекратить. Она гибнет сама, едва лишь появится жизнь. Все идет вперед и вперед, ничто не погибает. Умереть — это вовсе не то, что ты думал, но лучше».[95]

Я достаю блокнот и ручку и начинаю интервью с вопроса о кончине ее брата.

— Не знаю, была ли у него личина, — говорит она.

— Нет, я хотел спросить, в чем, по-вашему, причина его смерти?

— Что-что? Какие черти?

— Хм… Простите. Итак… сейчас, достану перечень… вы переписывались с ним, когда он жил в Нью-Йорке?

— Нет, я никогда не была у него в Нью-Йорке. Я хотела, но так и не собралась.

— А письма вы ему писали?

— Простите, вы не могли бы говорить погромче.

— Я спрашиваю, как часто вы ему писали?

— Писала, да. Каждую неделю. Мы переписывались с пятидесятых годов, когда меня отправили учиться в колледж Короля Георга Пятого в Гонконге. Лет десять назад наша переписка прервалась. Без еженедельной корреспонденции от брата я чувствовала себя как курильщик, который решил бросить. Но он слишком сильно меня обидел.

— Чем?

— Простите?

— Чем он вас обидел?

— Своими воспоминаниями.

— Что именно показалось вам спорным?

— Вот именно — злобные. На самом деле он всех нас предал. Пусть он опубликовал их после маминой смерти, но про остальных он даже не подумал. На все упреки братец отвечал: «Но ведь это искусство! И это правда!» Как будто от этого легче. Как будто люди в этой стране понимают искусство. Половина и имени-то своего написать не умеют. А мы еще даем им право голоса. А вторая половина может беспрепятственно читать эту книгу и все, что там про нас написано. Ничего хорошего из этого не вышло. Я даже считала, что из-за этой его книги у нашего брата Нарцисито начались проблемы с душевным здоровьем. А ведь я дала Криспи свои дневники, надеясь, что они помогут ему написать правдивую историю.

— Что в этой книге вам не понравилось больше всего?

— Все не так.

Стоящая за нами служанка перекладывает опахало в другую руку и, продолжая помахивать, встряхивает уставшую кисть.

— Вас расстроило то, как в ней описаны Нарцисито и ваш отец?

— Все, что он говорит о святой Церкви.

— А как это могло повлиять на Нарцисито?

— Криспин позволил себе гнусные инсинуации насчет связей нашей семьи с этим фашистом Респето Рейесом и физических оскорблений, которые якобы наносил нам отец, хотя это было вполне в духе времени. То же самое касается рассказов про увлечения отца другими женщинами, когда мама заболела. Папа был мужчиной. Где еще ему искать утешения? Кроме того, Криспи сделал достоянием гласности сугубо личные моменты политической биографии отца.

— Так это все неправда или…

— Это все неправда. Папа был… Папа старался помочь всем, кому мог. А по воспоминаниям Криспина, у него не было никаких моральных принципов. Какой лицемер! У моего отца были принципы, даже больше чем достаточно, только он умел разделять мораль и политику. Управлять, руководствуясь моральными принципами, невозможно. Это ни для кого не секрет.

— А что вы скажете о матери?

— Нарцисито делал все от него зависящее, чтобы оправдать надежды нашего папы.

— Я говорю, что вы скажете о вашей матери?

— О, она точно перевернулась в гробу, и не раз. Да пребудут с нею ангелы. Криспи изобразил ее такой жалкой.

— То есть это тоже обман?

— Никаких романов! — Лена бросила на меня испепеляющий взгляд. — Моя мать была идеалом верности.

— Да нет же, я говорю «обман» — можно ли верить Криспину?

— А, понятно. У вас такой тихий голос. Вы, случаем, не семинарист? Нет, обманом это сложно назвать. Это вопрос интерпретации. Будь наша мать жива, Криспин был бы поуважительнее.

— Как вы думаете, может, Криспин писал воспоминания, желая по-своему увековечить историю семьи — запечатлеть события, которые иначе канули бы в Лету?

— Вы слишком хорошего мнения о моем брате. Он пребывал в чистилище личной ничтожности и хотел воскресить себя. И как же это сделать? Надо презреть свои обязанности и смешать с грязью тех, кто его любит. Долгое время я во всем винила эту дурочку, Сэди Бакстер, аспирантку из Канзаса. Она была вдвое моложе его, даже вдвое с лишним. Все были в ужасе — он же просто растлил ее! Ведь она такая любознательная, боже ты мой. Да еще и блондинка. И такая неиспорченная! Но это она его развратила! Развращает не возраст. Развращает юность. Кроме того, она вроде бы еврейка. Папа из-за этого нервничал, подозревал, что она хочет заграбастать семейные деньги. Вся ее семейка сменила фамилию с Бахман, или Бахштейн, или какой-то такой. Что за смысл менять фамилию, если тебе нечего скрывать? Криспи был от нее без ума. Таким влюбленным я не видела его с тех пор, как у него был роман с Мутей Диматахимик.

— Когда это было? Я ничего об этом не слышал.

— В конце шестидесятых. Это долгий роман, оставивший несмываемое клеймо позора. На брата все это очень сильно повлияло. Итогом стал развал их группы «Пятеро смелых». Вот почему он не писал об этом. Он чувствовал себя виноватым. Из-за Сэди Криспин и пальцем не пошевелил для своей любимой Дульсинеи, отчего их отношения закончились трагически…

— А кто это? Это имя есть у меня в списке…

— Малышка Сэди Бакстер разбудила в моем брате юношеские иллюзии, он стал эгоистичным и безрассудным, как подросток. Может, оттого, что она постоянно его фотографировала, у нее всегда была с собой камера. Он вдруг стал принимать по утрам женьшень, эфедру, тертый рог носорога. Анекдот! Так смешно — хоть плачь. Мой глупенький брат. Теперь-то я знаю, что презирала ее так для того, чтобы сохранить мою любовь к Криспину. Но именно потому он меня и возненавидел. Что тут поделаешь? Всем нам нужно кого-то винить.

— А расскажите, пожалуйста, о Дульсинее…

— Это авторучка брата?

— Мм… Да. Вы сказали, что я могу взять…

— Все правильно. Оставьте себе.

— Эта ручка мне очень дорога. Ею я пишу его биографию. Мне показалось, это вполне уместно…

— Все так, конечно. Просто странно видеть ее в чужих руках. Еще до Криспина этой ручкой писал наш отец. Простите, о чем мы там говорили? Ах да. Когда стало ясно, что его воспоминания — это полный провал, она сама от него ушла.

— Но я слышал, что он…

— Так все и было.

Служанка с опахалом переносит вес с ноги на ногу и вздыхает.

— Но ведь он даже «Автоплагиатора» ей посвятил.

— Знаю. Но и эту потаскушку можно понять; представляю, как тяжело было с моим братом в то время. Он так и не научился проигрывать. Нет, Сэди тут ни при чем. Она была молода. Полна надежд. Кроме того, она не такая, как мы. И не потому, что она еврейка, а потому, что выросла на Западе. Западные люди не способны понять, насколько священна для нас семья, от них и ожидать-то этого не стоит. Как только их отпрыскам исполняется восемнадцать, они отпускают их на все четыре стороны. Бедная девочка, она потом разбилась насмерть на мотоцикле в Монако. Я убеждена, что все несчастья в ее жизни произошли оттого, что она не приняла крещения.

— Простите, но я должен снова задать этот вопрос. Извините за прямоту. Вы думаете, он покончил с собой?

Лена вздыхает и хмурится. Погружается в короткое раздумье.

— Если коротко, то нет. Не в прямом смысле. Во-первых, потому, что это смертный грех, а Криспин в конце концов увидел свет. А во-вторых, это было ему несвойственно. Правда, нормальным он не был. Но покончить с собой?..