Читаем без скачивания Просвещенные - Мигель Сихуко

Старшие классы школы я провел в Илигане, городе, лишенном каких-либо притязаний. Все, что я полюбил за это время, легло в основу моих сегодняшних увлечений. Я гулял по сухим рисовым полям, начинавшимся за домами моих одноклассников; оседлав пятидесятикубовую «хонду», исследовал еще не заселенные, только расчерченные на квадраты холмы в новых районах. Я совершал долгие прогулки на пляж, море зачаровывало и пугало меня. Целью этих простых занятий было движение, определение собственного местоположения в мире.

Я помню вечера, проведенные на загаженных, неосвещенных улицах Санто-Ниньо-Виллидж в гостях у своих одноклассников — Приг-Джея и Джей-Пи, сыновей филиппинских проповедников. Там я научился дружить, объявив их своими лучшими друзьями и не дожидаясь, что они сделают это первыми. Мы изнывали по новейшим кроссовкам «Эр Джордан». Гоняли во время большой перемены на джипни в город, чтобы посмотреть на девочек в бело-синей форме. Стояли часами в очереди, когда открылся первый в провинции «Макдональдс». Вечерами мы пускались в недозволенные путешествия, втроем прижавшись друг другу на моем мопеде, без шлемов, с поджатыми, едва не волочащимися по земле ногами — чтобы навестить девушек, которыми хотелось восхищаться, и плясать, позерствуя, на открытых танцплощадках; поеживаясь от жалости и отвращения, смотреть во все глаза на представления цирка уродов на ярмарках, с гирляндами оголенных лампочек, звуками азартных игр и запахами полей под паром. Мы обхаживали своих краль. Водили их в кинотеатры, которые крутили фильмы без сеансов, куда можно было прийти на середину, досмотреть до конца, потом опять сначала и снова до конца. У меня в итоге завелась симпатичная подружка с ужасными зубами, Дарлин, которую я так и не отважился поцеловать, зато рассказывал, что в Ванкувере я состоял в банде филиппинцев и однажды пырнул человека ножом, просто чтобы посмотреть, каково это. Она спросила, умер ли он, я ответил, что не знаю и эта тайна будет преследовать меня всю жизнь. Потом Дарлин решила со мной порвать, о чем сообщила запиской с текстом из песенки девичьей группы Wilson Philips «Продержись еще денечек». Мне хотелось лечь и умереть; если это любовь, то мне такого больше не надо. Как может чувство, которое тебя так опустошает, еще и причинять такую острую боль? Я пытался завоевать ее вновь, написал ей стих и, поборов стыд, попросил Хесу сочинить песню, чтоб я ей спел. Он, как мог мягко, сообщил мне, что в музыке, как и в жизни вообще, все не так прямолинейно.

Я пережил это. Влюбился в девушку Леан, да так, что все предыдущие увлечения были забыты за незначительностью. Понял, каково это — причинять боль вопреки своим обещаниям. И каково это — по-настоящему сожалеть о содеянном. Словом, я совершал ошибки юности. Окончил школу. Получил аттестат. Подбрасывал шапочку выпускника в воздух.

В 1993 году мы всей семьей переехали в Манилу. Мне нужно было поступать в колледж. Бабушке — подлечиться в реабилитационном центре «Начнем сначала». Для Хесу и Марио Дуля организовал новое семейное предприятие, которому суждено было стать пионером производства ароматических свечей на экспорт. И хотя об этом не упоминалось, мы вернулись в столицу потому, что Дуля нарушил свое обещание и возобновил политическую карьеру, заняв важный пост в администрации недавно избранного президента Эстрегана.

Здесь, в столице, наше распадающееся семейство снова стало частью мира, который всегда смотрел на Илиган свысока. Дом мечты стоял пустой, смотрительница со своим мужем каждый день обходили комнаты, включали свет, пускали на несколько минут воду, открывали и закрывали окна, чтобы те не приржавели. Дуля хотел продать его, но покупателей не было; кому нужны чужие мечты? Потом дом сняли японцы под школу английского языка.

Запись в дневнике, найденном в сумке, спрятанной в запертом ящике в спальне Криспина; универсальный почерк ученицы школы Успения Богородицы, датируется 25 декабря 1941 года: «На сочельник мы всей семьей отправились в церковь Малате. Многие семьи не пришли. Потому что за последние дни ушли почти все американские солдаты, и мы боимся. Мама говорит, что они отдают нас японцам, но папа уверен, что в открытом городе нам будет даже безопаснее. Он сказал: „Давай не будем пугать детей“. Когда он поймет, что я уже не ребенок? В церкви мы молились за тех, кто не с нами. Я прочла еще апостольский Символ веры за дядю Джейсона, который остался в городе, чтобы нас защищать. После мессы отец О’Коннор нарядился Санта-Клаусом, но он такой худой, что даже дети его сразу узнали. Да и вообще, грустный у него получился Санта, жалкий какой-то. По дороге домой Криспин взял меня за руку и сказал, что больше не верит в Санта-Клауса».

Дульсе и Джейкоб бежали и оглядывались.

— Я тебе говорил! — скрипел, задыхаясь, Джейкоб. — Они сожрут нас заживо! Туда можно только при свете дня. Эх, надо было слушать старого садовника.

Когда забор кончился, они присели на корточки и притаились. В свете полной луны по проулку скакали двенды. Их было шестеро. Глаза сверкали, как безумные светляки, серебряные бороды развевались, как дым на ветру. Они остановились и стали принюхиваться. Эти крошечные, даже милые существа, охраняя свою территорию, становились совершенно лютыми.

— Домой нам нельзя, — прошептала Дульсе. — Если они узнают, где я живу, моей семье несдобровать.

— А я говорил тебе, — только и твердил Джейкоб, — я тебе говорил! Не надо было соваться в их дерево. Я тебе говорил!

Дульсе вдруг осенило.

— Давай за мной, — прошептала она и тут же прыгнула на середину проулка прямо на глазах у двенде.

Джейкоб в ужасе пригнулся и замер. Он привык к безумным выходкам Дульсе, но это было уже слишком. Двенде радостно захлопали, обнажив острые как бритва зубы, и на полной скорости поскакали к детям.

— Давай! — крикнула Дульсе, вытягивая Джейкоба за рубашку.

И они побежали к заднему двору ее дома, слыша только свое дыхание, биение сердца да треск веток под ногами.

Остаток дня он проводит с Леной. Когда наш пытливый протагонист продолжает спрашивать ее о смерти Криспина, она, не расслышав, интересуется, кто его родители. Он отвечает. Она поражена и с печальным видом говорит:

— Я знала ваших родителей. Очень достойные люди. Вашему отцу не стоило возвращаться. Бобби Пимплисио было уже не спасти. Нет, простите меня. Ваш отец совершил подвиг. Он был истинный патриот. Если бы Пимплисио остался в живых, он бы стал президентом и сегодня страна была бы уже совсем другой.

Привычный отзыв всегда вызывает в нем двойственное чувство — он разрывается между гордостью и неописуемой грустью. Лена звонит в медный колокольчик. Появляется служанка в небесно-голубой форме с подносом и начинает убирать со стола. Из тени дома выходит служанка в светло-зеленом с двухлетним ребенком на руках. Темнокожий мальчик в таком же мрачном расположении духа, одет в красный комбинезон. Малыш твердит одно: «печеньки». Это звучит как предупреждение. Но как загораются ее глаза, когда Лена берет ребенка на руки. Она выпрямляется, становится оживленнее, как будто внезапно оказавшаяся рядом молодая жизнь заряжает ее энергией.

— Это мой сын, — говорит Лена. — Моисей, ребенок моей прачки. Она уже несколько месяцев как умерла. Сама еще девчонка. Просто не проснулась однажды утром. Кто отец, мы так и не узнали. Может, кто-то из сезонных рабочих. А мальчик теперь мой. Мать дала ему другое имя — совершенно дурацкое, я поменяла. А Моисей как раз подходит, не правда ли?

Стоящая за спиной служанка кивает Моисею и говорит:

— Давай, скажи маме. Скажи.

— Я люблю бабушку, — лепечет Моисей.

— Каким еще глупостям они тебя научили? Я не расслышала, повтори.

— Я люблю бабушку, — говорит Моисей.

— Что? Я куплю краюшку? Зачем учить тебя такой ерунде!

Служанке остается только расстраиваться.

— Уф! Тебя, похоже, пора переодеть. Иди к няне.

Лена отдает ребенка служанке, и та уносит его в дом.

— Этот мальчик приносит мне радость, о которой я даже не могла мечтать. Всю жизнь я только и делала, что заботилась о папе, развозила его на каталке. Хотя в стремлении заслужить отцовскую благодарность нет ничего зазорного. Папа почил пять лет назад, мама… сколько уже прошло? Уже почти десять лет, как она умерла от рака. В это Рождество исполнится три года, как с нами нет Нарцисито. А Криспин… ну, вы сами знаете, когда это случилось. Теперь я могу заняться своими делами. Моисей — мой малыш. Он унаследует все, что осталось у нас здесь, в Свани. Кто станет это оспаривать? Дочь Криспина? Вряд ли. У Дульсинеи своя жизнь. Иногда я даже сомневаюсь, помнит ли она, что человек, который ее воспитал, не настоящий отец. Впрочем, на самом деле он и есть настоящий. Когда зарезали ее мать, я хотела пойти на поминки. Но я должна была уважать решение брата…