Читаем без скачивания Просвещенные - Мигель Сихуко

— Для кого же я пишу ПМ, если не для потомков? — спросил он, указывая пальцем на детей. — Когда-нибудь вы поймете.

— Я понимаю. Но это не значит, что соглашаюсь.

— Полагаю, когда-нибудь вы поймете, что даже у литературы есть пределы. И хорошо, если поймете.

— Пределы лишь подстегивают нас к преодолению.

— Написав «Трактат», — взяв короля, Криспин поставил его на место; я промолчал, — Витгенштейн пошел работать учителем в начальную школу[149]. Рембо наскучила поэзия, и он уехал в Африку[150]. Дюшан забросил искусство ради этой вот игры. — Криспин придвинул короля к моему коню.[151] — Каждый год приносит новые разочарования, Мигель. Когда-нибудь и вы соберете хорошую коллекцию.

— Спасибо за снисхождение, — резко парировал я, удивляясь собственной уязвленности, — мне уже есть о чем жалеть.

— Мне жаль, что вы не знали своих родителей. Но жизнь на этом не заканчивается.

— Что вы об этом знаете?

Я не смог поднять на него глаза. Теперь жалею. Может, тогда бы я увидел.

— По крайней мере в литературе я могу контролировать события. Ты можешь придумывать, переписывать, стараться улучшить. А если в итоге ничего не получается, то сам же получаешь по жопе…

— Последнее вовсе не обязательно.

— Зато, если получается, ты можешь изменить мир.

Я походил конем, объявил шах и посмотрел на него.

Криспин смотрел на меня с умилением и великодушной улыбкой, как мог бы смотреть отец.

— Изменить мир, — сказал он, — отличная работенка, если есть вакансия.[152] Но разве завести ребенка не в полной мере жизнеутверждающий шаг?

— Хм, на мой вкус сладковато.

— Серьезно, с точки зрения чистого разума. Подумайте.

— Иногда нам просто не дают выбора, — вырвалось у меня.

Сегодня мне стыдно за эти слова.

— Выбор есть всегда.

Криспин сделал ход королем.

— Мат, — сказал он.

И действительно, отходить мне было некуда. Криспин встал и посмотрел на меня, в глазах его читалось то ли неприкрытое разочарование, то ли лютая жалость. Заложив руки в карманы, он пошел смотреть, как резвятся дети. Мелодию, которую он при этом напевал, я помню до сих пор.

За несколько дней до того, как город взяли японцы, мы стояли на бульваре Дьюи; сотни, тысячи таких, как мы, тянулись вдоль широкой улицы; с залива дул бриз, прохладный до гусиной кожи. Я взгромоздился на плечи дяде Джейсону и, помню, наблюдал, как в розовом небе над долгим изгибом берега жестоко пикировались птицы; когда прозвенел горн, они улетели в бескрайние пространства. Небеса все еще пытались сохранить невинность.

Потом я увидел мужчин на лошадях; они прибывали на свой последний парад. Разделив толпу, возвышаясь над ней, как кентавры, пересекающие пшеничное поле, двигались филиппинские разведчики 26-го кавалерийского полка — выстроившись в две колонны, американцы шли плечом к плечу с филиппинцами. До сих пор слышу я бряцание их обмундирования, неспешный стук копыт, вижу, как низкое солнце отражается на отполированных мартингалах лошадей, на бляхах и знаках отличия, на эмблеме с изображением головы скачущей лошади с обнаженным клинком над ней. Металл на их телах пылал, пылали и наши сердца. На севере должны были высадиться японцы, и полк выдвинулся, чтобы одним из первых встретить их в составе войск США на Дальнем Востоке. Люди стояли молча, потом раздались возгласы, и женщины стали тянуть руки, чтобы погладить голенища солдатских сапог, потрепать гривы и бока их лошадей, — так полные надежды верующие тянутся, чтобы прикоснуться к отполированным тысячами рук ступням статуй святых.

Я помню, как, оглушенный приветственными криками, я прикрыл уши руками, и сожалею об этом. Ничего подобного я с тех пор не слышал. Дядюшка Джейсон передал меня одному из всадников, своему брату, дядюшке Одесео, который некоторое время прокатил меня, усадив спереди. До сего дня запах кожи, лошади и мужского пота напоминает о том неповторимом моменте, когда я был в их рядах.

Когда же один дядя наконец передал меня другому, я стал брыкаться, я не хотел, чтоб меня оставляли. Я заплакал. Долго тянулась нескончаемая кавалерийская цепь сквозь толпу. Когда сомкнулись ряды за последними всадниками, люди вокруг нас покачивали головами и крестились. Многие плакали. Одесео окончательно скрылся из виду, и я почувствовал, как плечи дядюшки Джейсона стали судорожно подергиваться. Ночи напролет он «лечил» свои до смешного плоские стопы, стоя на кокакольных бутылках, но все-таки сдался, когда отец слезно попросил его остаться, чтобы помочь ему защитить семью.

Детская память наполняет события множеством деталей, но этот день мне запомнился именно таким.

16 января 1942 года в районе города Моронг отряд молодых мужчин верхом на сильных конях предпринял последнюю кавалерийскую атаку в истории армии США. То были последние носители древней боевой традиции, многие пали под трусливым градом безликого свинца с японских позиций. Те, кто выжил, продолжили войну в пехоте. В итоге нехватка продовольствия вынудила генерала Уэйнрайта, который сам был кавалеристом, отдать приказ забить боевых коней на мясо. Каким жестоким на вкус, наверное, было то мясо! С тех пор кавалерией на Филиппинах и в США стали танки и вертолеты, машины, не знающие ни отваги, ни жертвенности, ни долга.

В ночи бренчит «Нокия». Наш одинокий протагонист садится в кровати и шарит в темноте. Смотрит на яркий экран телефона. Это SMS от его старого друга Маркуса: «S vozracheniem, bro! Old skool party zvtra @ klub Coup d'Etat. Budet vsya staraya gvardia, numero uno tozhe. Ugoschayu. DJ Supermodeldiva budet krutit zhirnejshij bit». Когда экран затухает, комната кажется меньше.

Офигенно было бы пойти куда-нибудь вечером, говорит он себе, повидаться со старой гвардией. Когда они всунут мне в ладонь пакетик, придется изобразить благодарность, но остаться непоколебимым, вести себя ровно, но без мудачества. Он знает, что ни ханжеская поза, ни эта насквозь неестественная сила духа завязавшего наркомана не прокатит. Они слишком хорошо меня знают. Да ладно, говорит он, я могу и на алкоголе отлично повеселиться. Проставлю всем несколько раз. Слава великому доллару! Надо будет прикорнуть перед выходом, чтобы держаться наравне со всеми. По-любому до утра веселиться я и не собирался.

Боль в ноге становится невыносимой.

— Сукин кот, — рычит Антонио, — скоро будет кормить червей.

Он прислоняется к дереву. Смотрит на финку, торчащую из бедра. Пытается вытащить, но лезвие застряло. Он с трудом сдерживает крик, чтобы не выдать себя. Ему еще повезло, что клинок не задел кость. На вершине холма появляются двое приспешников Доминатора. О нет! Они засекли Антонио, указывают на него, бегут вниз. Один размахивает нунчаками, другой сжимает мачете. Антонио смотрит, сколько у него осталось пуль.

— Санта-Банана, — говорит он, — один патрон.

Двое подбегают все ближе, распаляя себя криком. Антонио уже видит свое отражение в их «авиаторах». Один в облачке мелькающих нунчак. Другой уже занес острое как бритва мачете. Антонио хватается за нож Доминатора и, стиснув зубы, вырывает его из ноги. Невыносимая боль пронзает всю правую сторону его тела. Хватая воздух, чтобы не потерять сознание, он приставляет лезвие к дулу своего пистолета и спускает курок. Оба противника хватаются за грудь, вскрикивают от боли, падают и кубарем катятся вниз. К ногам Антонио прибывают их уже безжизненные тела.

— Не сегодня, мальчики, — говорит он, — что-то у меня голова разболелась.

Он складывает нож и быстро ковыляет прочь, пока не пришла подмога. На опушке он ищет место, где можно перевязать рану. Он знает, что надо спешить, иначе он не сможет спасти свою возлюбленную Мутю из липких лап Доминатора.

Из блога Марселя Авельянеды «Дело на одну трубку», 3 декабря 2002 г.:

Не знаю, что там курят эти журналисты, но мы с вами не станем углубляться в подробности скандала с откатами от поступлений за популярный рингтон танцевальной композиции «Мистер Секси-Секси», в которых обвиняют Виту Нову и ее юбер-агента Боя Балагтаса. Мы даже не станем искать в этом деле руку президента Эстрегана, который поспешил обвинить Нову, прежде чем она обнародует запись сексуального характера, о которой уже ходят слухи, что в ней обнаруживается связь между нашим главнокомандующим и недавними взрывами. Я никак не могу поверить, что он настолько глуп — ответить на звонок министра внутренних дел при включенной записи.

Вместо этого давайте говорить о том, что никаких сомнений не вызывает, — о Божественном. Сегодня мы рассмотрим влияние, которое оказала продемонстрированная преподобным Мартином преданность, по двум отчетам: в своем блоге Жемчуг перед свиньями Феликс Ресурексьён-Воскресенский описывает пагубные последствия вмешательства в дела «Эль-Охим» — пользуясь своим авторитетом, преподобный Мартин может оказаться самым влиятельным человеком в стране. Далее Ресурексьён доходит до того, что называет его «отец наш, хитрость которого влечет его от одного теплого местечка к еще более прибыльному». В Витаминах каждый день Рикардо Рохас IV подвергает жесткому анализу моральные обязательства лидера Церкви — преподобный Мартин несет мирскую ответственность за все надежды и устремления, которые он разжигает в своих последователях.