Читаем без скачивания Апрельский туман - Нина Пипари
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще бы, я только недавно стала потихоньку выбираться из своей норы, и на самой мучительной стадии превращения из волка в человека в моей жизни появилась Леда — яркая, утонченная, красивая, жизнерадостная и жизнеутверждающая, гедонистка в самом восхитительном смысле этого слова. А теперь у нее есть Максим.
* * *
Максим был профессиональным скрипачом — и этим все сказано. К скрипке он относился как к инструменту для зарабатывания денег. Охотно и пространно рассуждал об искусстве, в котором ничего не понимал. Разговаривал всегда предельно вежливо, аж до тошноты. То, что в чужом исполнении звучало вполне естественно, у него получалось как-то вычурно, пафосно, театрально. Складывалось такое впечатление, что, произнося вежливую фразу, он все время держал в уме, что должен так говорить, будучи интеллигентом. И легко, словно весенний ветерок, в его голове пролетала выковырянная из Достоевского фраза noblesse oblige, и от лица, тонкого и пустого, разило самодовольством.
Особенно Максим любил принизить степень талантливости великих композиторов — и с этой целью возносил бездарные, построенные на отвратительных диссонансах, опусы своих приятелей. Один раз даже принес «гениальное», как он изволил выразиться, сочинение своего друга. Это был какой-то ужас, деструктивный, лишенный мелодии и ритма и бесконечно длинный — словно упивающийся своей гениальностью и не находящий сил расстаться с самим собой. Я сидела как на иголках, чувствуя на себе пристальный взгляд Максима и зная, что Леда никогда мне не простит малейшего пренебрежения ко всему, что имеет отношение к ее кумиру. Голова у меня просто разламывалась от грохота, вырывающегося из колонок, но я не смела даже лишний раз вздохнуть или моргнуть, боясь, что это будет воспринято как знак неуважения. Когда в комнате снова воцарилась тишина, я поняла, что от меня ждут похвалы.
Вспомнив Виктора и то, как неудачно подбросила ему леща, сравнив его работы с экспрессионистами, я коротко сказала, что в этой музыке есть весьма оригинальное звучание, и отметила нестандартное использование инструментов. Максим явно остался доволен такой рецензией, Ледины глаза лучились благодарностью, а я проклинала свое малодушие и боязнь разрубить гордиев узел несуществующей дружбы…
Максим работал в известном оркестре — именно работал, — папа у него был какой-то шишкой и пристроил сынка, как водится, на хлебное место. Находясь в постоянных разъездах по Европе и выступая перед шикарной публикой, Максим полюбил себя так сильно, что Нарцисс рядом с ним показался бы жалкой, убогой пародией. Настольной книгой у него был «Вальс на прощание». Наверняка этот выродок казался себе воплощением «свободного гения», творца, музыканта. А по сути, он был, как все герои его любимого Кундеры — слабовольные, эгоистичные, ходящие по замкнутому кругу, зацикленные на своих страстишках, с удовольствием изучающие под микроскопом свои жалкие пороки… Так те хоть рефлектировали мало-мальски «правильно». А этот только делал вид.
Быстро уяснив все выгоды от Лединого расположения, он решил укрепить свои позиции — так у нас появился постоянный «агент» Максима — толстый, самодовольный пудель. Эта тварь была способна отбить всякую симпатию к животным даже у самых рьяных гринписовцев. Что уж говорить про мои чувства, когда я видела, как эта безмозглая насмешка природы с каждой секундой все больше вытесняла меня из жизни Леды. С утра до вечера из соседней комнаты до меня доносились звуки Лединого голоса. И хотя слов в большинстве случаев было не разобрать, интонация, с которой произносились слова, — сладкая до тошноты, потакающая, рабская — рисовала в моем воображении такие картины, что порой я была готова даже на убийство… До такого отчаяния доводило меня осознание того, что я больше не нужна Леде, что мою искреннюю, самоотверженную привязанность она с легкостью променяла на безмозглую собаку, которая к тому же от всей своей собачьей душонки презирала новую хозяйку.
Что происходило здесь днем, не знаю — слава богу, в это время я сидела на лекциях, снедаемая чудовищной ревностью, и ненавистью, и болью, и испепеляющим чувством несправедливости, с которым ничего нельзя сделать. Потом приходила домой — и поутихнувшие было по дороге сюда чувства, возрождались, как феникс из пепла, и снова зияла красной пропастью слегка затянувшаяся рана в душе.
— Ах ты мой холосенький! Ты моя зайка! Умница, какие глазки умнинькие-е-е!
Цмок, цмок, цмок.
— А почему зайчик ничего не покушал?
— Ну что ты де-елае-ешь? Ню чьто ти де-е-елаи-ишь? А-а-а-ха-ыг-ыг…
Стоя на одной ноге в темной прихожей, я до крови щипаю себя за щеку, чтобы не разрыдаться. Впервые в жизни я почувствовала себя брошенной игрушкой — и впервые задумалась над очевидным сходством между мной и этой собакой. Ведь и родители меня обожали, нянчились со мной, потакали во всем — а я отталкивала их, и чем больше они проявляли свою любовь, тем острее я ощущала отсутствие каких-либо чувств по отношению к ним. Более того, точно так же, как эта бессловесная тварь, я презирала их за то, как они прожили свою жизнь, за то, что они слепо подчинялись мне — существу, неизмеримо более слабому и недостойному, чем они. За то, как просто и непосредственно они воспринимали жизнь, как любили и верили, не задумываясь, не осознавая, что за этими чувствами стоят глубинные психологические механизмы. И я точно знала, что они любят меня не просто так, а верят своему Учителю не потому, что ему открылась божественная истина, а потому что им нужно утешение, нужна опора, нужна надежда. Я презирала их, а втайне завидовала самой черной завистью — потому что я так жить уже не могла, потому что я уже не могла ни полюбить кого-либо, ни верить во что-либо.
Потом злоба и ревность исчезают, а на смену им вкрадчиво, как туман, приплывает щемящее чувство ностальгии по чему-то, чего уже не вернуть никогда. Я почти вижу, как в соседней богато убранной комнате сидит на корточках Леда и поет однообразные дифирамбы тупой жирной скотине. Такая независимая, такая своенравная, такая гордая совсем недавно, теперь она полностью (и с радостью, о ужас!) подчинила свою волю прихотям и капризам маленького тупого существа. Конечно, для нее это было не просто животное, а своего рода заместитель Максима, живое напоминание о нем. Но одно дело понимать это, и совсем другое — подчинить
