Читаем без скачивания Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин

– Ешли бы шкипер Кук, – с колбасою в рту проговаривает Эпинус, – повернул от Новой Желандии к югу, он ужрел бы заветный материк, населенный антиподами и песьеглавцами…

– Вот отчего бы, – вздыхает Фонвизин, – в самом деле, вот отчего бы нам по образцу других народов не предпринять кругосветного плавания? А то топчемся на Балтике…

– Ты Балтику удержи сначала, – грозит Панин вилкою с насаженной на нее брюссельской капустой, – а потом ерепенься; давно ли со шведом воевал? Ты не помнишь по молодости лет, а я помню, каково оно, зимой по Финляндии шагать, в одном корнетском мундирчике; мне эти шведы вот уже где; я двенадцать лет с ними прожил; одна мечта – как бы турнуть нас из Питера…

– Да уж, глупая война была, – вспоминает старик Штелин. – И произошла из-за глупости, из-за того, что наши анлевировали шведского посланника, ехавшего к туркам…[112]

Разговор перешел к турецким делам. Нужно сказать, что Орловы и Панины были две самые влиятельные фамилии при екатерининском дворе; и относились друг к другу в достоверности как шекспировы Монтекки и Капулетти. Всё при дворе должно было примыкать к одному или другому полюсу, как металлические стружки прилепляются к одному или другому краю магнита. Всё отличало их. Орловы были настоящие русские дурни, любившие жеребцов, цыган и бои на кулачках. Панины же были западники и либералы. Обе партии имели своих полководцев на турецкой войне: Алексей Орлов командовал флотом, а Петр Панин – второю молдавской армией, и от положения дел во фронте колебалось положение партии при дворе. Петр Панин несколько раз осаждал Бендерскую крепость, но турецкий бастион был словно заколдованный; наконец, он пал, но крайне дорогою ценой: при штурме погибли шесть тысяч русских солдат. Императрица была крайне раздосадована сим фактом; Екатерина, вообще, представляла себе войну по-женски, bella matribus detestata[113]; «чем столько потерять и так мало получить, лучше было бы и вовсе не брать Бендер», – сказала она; Никита Иваныч осмелился спорить с нею, доказывая, что взятие Бендер открывает свободу Днестру[114]; Екатерина махнула рукой и отказала в наградах участникам штурма; узнав об этом, Петр Панин немедленно подал в отставку; для него, как и для брата, забота о своих людях была главною составляющей дворянского достоинства.

– Не по-граждански это, – кратко резюмировал Никита Иваныч. – Робяты кровь за отечество пролили, а их, как старого пса…

В целом же положение дел во фронте стало напоминать затянувшуюся карточную игру, когда денег на ее продолжение ни у кого уже нет, и дело ограничивается мелкой распасовкой; начались было переговоры о мире. На переговоры императрица направила Григория Орлова. Влияние Панина при дворе стало крайне сомнительным, он стал еще больше пить и обжираться.

Меня заметили в коллегии и стали считать «подающим надежды талантом, за которым, впрочем, следует умеренно приглядывать»; так было в одной записке, которую показал мне Батурин. Я спросил, кто автор сего рескрипта. Батурин буркнул про какого-то экспедитора Глазьева.

Я снова начал придумывать красочные картины своего будущего существования, вне всякого сомнения, героического. Вот он я, Семен Мухин, простой протоколист с окладом пятьдесят рублей в год, случайно оказываюсь свидетелем заговора: злодеи мечтают изничтожить цесаревича; я бегу к Панину и докладываю ему о подслушанном разговоре; заговорщики схвачены; сам цесаревич называет меня своим любезным другом, вот мы вместе с цесаревичем прогуливаемся по Петергофу и ведем беседу о наиболее приемлемой для России форме правления, а вот мы уже единодушно составляем план войны со Швецией. Я – чрезвычайный и уполномоченный посланник. Я в Париже. Я в Риме. Предо мною храм святого Петра и замок святого Ангела. Все ищут моей дружбы, сам же я неохотно зеваю и говорю, что было бы недурно съесть на ужин русской строганины. «Che cosa e… stroganina… – недоумевает итальянец. – А, понимаю… carpaccio!»[115] – Вдруг итальянец выхватывает кинжал и бросается на меня с инфернальным криком. Я ловко уворачиваюсь и протыкаю его своею шпагой. На шее покойного я замечаю медальон с символом древнего ордена…

– Мухин! – говорит Батурин. – А не хочешь ли ты съездить в длительную командировку и послужить на благо отечества?

– Конечно, Василий Яковлевич! – радостно говорю я. – Куда надо ехать? Париж? Берлин? Копенгаген?

– Поедешь в Москву, разбирать бумаги в архиве, – смеется Батурин. – Тебя переводят в четырнадцатую экспедицию…

– Да как же ж это так? – развел я руками; слезы выступили у меня на глазах. – Василий Яковлевич, вы же обещали меня при себе держать и все тайны дипломатики рассказать…

– Не расстраивайся, юнкер, – все в том же смешливом тоне сказал Батурин. – Я тоже с тобой поеду, по своим делам…

Нервно хлопнув дверью, я выбегаю на улицу и долго швыряю камни в Мойку, пока, наконец, полицейский не делает мне предупреждения.

Интерполяция третья. Письма экспедитора Глазьева

Ген. пр. Сен. кн. В-му

Ваше сиятельное высочество генерал-прокурор!

Не устаю тщить себя надеждою, что вы обратите внимание на мои скромные заметки. Уже не в первый раз до моего слуха доносятся странные речи, исходящие из дворца воспитателя цесаревича на Мойке. Конечно, вы можете подумать, будто бы я наговариваю на достойного мужа, словно меня науськивают его враги, словно бы я стал орудием в руках льстивых царедворцев. Но смею вас убедить и поклясться всем святым, что моим единственным науськивателем является забота о нашем возлюбленном российском отечестве.

Посудите же сами, какие разговоры ведутся в доме на Мойке: о конституции, о правах граждан, о необходимости равенства перед законом всех сословий и о том, что с целию лучшего управления государством монархиня Екатерина должна сформировать парламент! Что же это получается? Чем станут при таком парламенте самодержавная императрица и правительствующий Сенат? Марионеткою, ваше сиятельное высочество! Марионеткою в руках невежественной толпы. Древние еллины оставили нам примеры различных государственных устройств и справедливо отметили демократию как самую мерзопакостную из них, о чем подробно написано в книге архиепископа Амвросия.

Зачинщиком же всех подобных разговоров в панинском дворце является некто г-н Фонвизин, бывший секретарь Ивана Елагина. Это крайне опасный для государства тип: вольнодумец, сочинитель, картежник и обжора. Не исключаю, что г-н Фонвизин, будучи допущен к самым сокровенным тайнам российской дипломатики, может скрытно сотрудничать с польскими или турецкими шпионами, ибо как иначе он может покрывать свои карточные долги, коих у него предостаточно (третьего дня Фонвизин на моих глазах проиграл в штосс триста рублёв и только грустно вздохнул).

Другой панинский сотрапезник, Василий Батурин, видом своим держится благообразно, в разговорах как бы противостоит Фонвизину, но на деле такоже является скрытым заговорщиком. Сей Батурин в молодости был близок к покойному графу Бестужеву и достался Панину как бы по наследству. Ходят слухи о некоей шпионской истории, случившейся с ним при дворе императрицы Елисаветы в начале немецкой войны, отчего у Батурина на щеке остался позорный белый шрам.

Дуэлянт сей Батурин приличный. Сегодня утром он подрался с камергером Янковским, коий является чем-то вроде брандера в орловской флотилии; именно его Орловы бросают в бой в случае дуэли с тем расчетом, что он и противника уничтожит, и сам погибнет; за то ему у графа Алексея полный кредит и падшие женщины.

Дело было так: я получил известие о том, что противники встречаются у петергофских прудов и немедленно поспешил к оным. Представьте себе, мой сиятельный генерал-прокурор, чудное ингерманландское утро, яркое солнце восстает навстречу новому дню; всюду влажный снег, но в воздухе уже приближение весны. Как вдруг в сей рай, в сей созданный Богом Едем вваливаются два дуэлянта, бряцают шпагами и шпорами, и выкрикивают дерзкие речи.

– Янковский! – смеется Батурин. – Опять ты! А я-то думал, кого на сей раз Алексей Григорьевич ко мне пришлет… Че ж сам-то не приходит?

– Граф доверил мне право поединка, – столь же любезно отвечает камергер. – Он передает салют вам и вашему начальнику, но извинений передать не может, так как не считает необходимым извиняться за какую-то актёрку… Кроме того, Алексею Григорьевичу нужно возвращаться ко флоту… Вы и сами всё прекрасно знаете, Василий Яковлевич. Начнем, пожалуй. К чему эти глупые беседы…

– Непременно! – обнажает шпагу Батурин. – С удовольствием передам ответный салют графу Алексею, раскроив вашу черепушку. Но для начала позвольте вам представить моего секунданта, юнкера Мухина… А что же вы без секунданта, Янковский, так не полагается по дуэльному кодексу…

– А вот Мотя, цыган, мой секундант. Разве ж вы не узнаете его?