Читаем без скачивания Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2 - Александр Солженицын

Посоветоваться с Даниловым? Но Данилов не мог оценить тонкости применённого метода. Он – не Бонч, у него нет определённых и передовых убеждений. И вообще – напроломный, грубый, давящий человек.

Но служи с кем приводится.

Приготовил на завтра делегацию. Велел рассылать телеграммы.

Умно это всё Рузский рассчитал.

И вдруг – появился генерал Бонч! – приехал! наконец-то! В полном самообладании, и всё одобряет.

И тотчас назначил его Рузский – начальником псковского гарнизона вместо Ушакова. Уж если этот не уладит!…

452

Развивались мысли Гучкова так: если придётся устраивать охрану Царского Села, то и откладывать этого нельзя, нужно теперь же. Просто сегодня же, пока ничего не случилось. И, очевидно, не через кого это устроить лучше, как через нового командующего Округом. А ему всё равно надо съездить посмотреть на царскосельский гарнизон. А неплохо вместе с Корниловым поехать и самому Гучкову. Не то чтоб это было так нужно для дела, но томился он от застылости всех остальных дел, от бессилия своего, и пустой воскресный вечер, и домой не хотелось.

Позвонил Корнилову и пригласил его приехать вечером для поездки в Царское Село.

Ещё один вспомнил долг: семья Вяземских. Позвонил Лидии, сестре убитого. Можно было проведать их сегодня, но завтра, узнал, отпевание в Лавре. Туда и обещал приехать.

Как быстро разобщает смерть. Как быстро увлекает нас жизнь от долга мёртвым. Четыре дня назад? – неужели только четыре? – не угоди пуля в Дмитрия, он был бы сейчас адъютант военного министра, всё время рядом, всё время необходим. Но она угодила – и вот только по обязанности завтра нужно оторвать время поехать в Лавру.

С удовольствием ждал опять повидаться с Корниловым. Очень обнадёживал этот генерал, особенно непохожестью на тех чванных возвышенных царских генералов, которых всех теперь надо было рассеять. Действительно, замечательно найден, демократичен, прост. (Кто это, Половцов первый предложил? И самого Половцова, умницу, верно будет пристроить на личную переписку министра, требующую знания военной среды.)

Ну, наладится как-нибудь.

Поехали с Корниловым в автомобиле, по шоссе, светя фарами. В городе снег был – месиво, ехали тяжело, а за городом хорошо укатано санями, твёрдо, легко.

В автомобильной езде в ночную пору – от причудливости ли света фонарей, тоже есть что-то успокаивающее. Покачивается свет, и предметы в свету. Начинает казаться: дело не так плохо, как было минувшим днём. Наладится, пересилим.

У Корнилова в обращении присутствовала невозмутимость. Нисколько не горячился, о чём бы ни говорил. Или нужно было ещё привыкнуть к оттенкам его выражения.

Но пожалуй, был мрачнее, чем днём. За день он успел не так мало: узнал свой штаб, отменил назначенный до него парад войск в честь революции, принял новоизбранного солдатами командира Измайловского батальона и подготовил свой вступительный приказ.

Так называемый командир Измайловского батальона – а как его теперь не принять, отставить? – один напитал генерала Корнилова живыми сведениями. Батальон – ещё благополучный, убили только двоих офицеров да два десятка сместили. Всем заправляет второразрядник из петербургских образованных, заседания офицеров не происходят без представителей комитета. В первом приказе по батальону что же пришлось говорить? Благодарность за избрание, счастье от переворота, выпущен на свободу могучий русский дух, от которого должно задохнуться всё немецкое…

– А что, Лавр Георгиевич, в этом есть правда? – с надеждой поддержал Гучков.

Ведь действительно немецкое, остзейское нас давило двести лет. На этом можно будет искать общий язык с солдатами. И от немцев – сильно почистить армию, хоть, допустим, все они верны.

И ещё так придумали Измайловские выборные офицеры: немедленно приступить к созданию «железной просвещённой дисциплины». Но, мол, казарма – наша святыня, и пусть рабочие не учат нас военному поведению.

Ещё больше понравилось Гучкову:

– Замечательно сказано! Это надо будет перенять. Железная просвещённая!

Нужда скачет, нужда пляшет. По нужде придумали перепуганные офицеры, как приспособиться к новым обстоятельствам, – и неплохо! И в приспособлении теперь только и может быть выход, когда всё упущено и так уже разляпано. Но под воздействием идущей войны должно ж это как-то соединиться.

Гучков повеселел. Может быть, как-то всё и спаяется на русском духе, на патриотизме.

Не слишком отзывчив был Корнилов, не погорячился согласиться.

– А почему парад отменить? Это хорошая форма объединения.

– Плохая форма, – отозвался Корнилов. – Кто принимать будет? Вы? Я? А рядом – Совет депутатов? Без Совета – невозможно. Так лучше никакого парада совсем. Объеду по батальонам.

Быстро он разобрался, верно. Ай да генерал. А на вид – темноватый.

Сидели на заднем сидении рядом, и при свете ручного фонарика прочёл Гучков проект завтрашнего приказа по Округу. Это было коротко, и язык – куда сдержанней измайловского, не обещал Корнилов слишком многого. Великий русский народ дал родине свободу – русская армия должна дать ей победу. Народ вам много дал – но и много ожидает от вас. Явитесь радостным оплотом новому правительству. Да поможет нам Бог!

Он – и прав. Наклоняться пред солдатом нельзя. Он и прав.

Да, постепенно выработается манера, обращение. Даже, может быть, в своём 114-м приказе Гучков и переторопился. Корнилов попал в плен потому, что оставался с арьергардом, прикрывал отступление. Попал тяжело раненный. В австрийском плену изучал их армию, их пособия для солдат – искал слабых мест. Затем как-то изобразил болячку, с которою перевели в госпиталь, а оттуда бежал вместе с одним чехом, австрийским солдатом. Шли горами, лесами – в Румынию. Питались ягодами. Измучились, изодрались. Спутник попался – и расстрелян. Корнилов успел перейти к румынам в ночь под объявление войны – иначе б не перешёл.

Всё в нём было добротное, настоящее, военное.

А родом? Родился – на Иртыше, в детстве – бедность, отец – казак, мать – бурятка. С 13 лет – в Сибирском военном корпусе, потом Михайловское артиллерийское училище. Долго служил в Туркестане, на Кавказе, вёл разведку в Афганистане, все тамошние языки изучил. Был военным агентом в Китае.

Какой самородок. А лет ему? 46, моложе Гучкова. Но начни по спискам выбирать новых начальников – ведь пропустишь, не заметишь.

Знакомиться с царскосельским гарнизоном? Можно было – объездом их казарм, 1-го, 2-го, 3-го, 4-го гвардейских стрелковых полков, а можно – в ратушу, где, как известно, заседает сборище всех тутошних агитаторов. (Поехали в ратушу.) В Царском Селе – большой гарнизон, потому что множество казарм было тут настроено за годы.

Но уж быть в Царском Селе – зачем и ехал?… Зачем ехал? – всё прояснялось Гучкову, зачем ехал сам: повидать царицу!

Они, такие всевластные неделю назад и так его ненавидевшие, – разъединены, не могут увидеться. А Гучков – поехал к нему, взял отречение, теперь – к ней.

Явить себя? Посмотреть на неё?

Он сам не понимал точно, зачем, но была страсть, болезненное наслаждение, как провести по больному, но выздоравливающему месту.

Связь ненависти в чём-то похожа на связь любви: она избирательно соединяет двух людей, с острым любопытством друг ко другу.

С императрицей они виделись единственный раз, в 905 году, когда он вернулся из Манчжурии – и понравился. Подозрения и ненависть разгорались потом, всё заочно. Гучков знал – и никогда не дрогнул, не уклонился.

А она? Что она чувствует сейчас? Что почувствует, когда он войдёт? Он нуждался её увидеть – как испытать боль!

Но приехали в ратушу совсем не рано, а тут было в разгаре заседание депутатов – это новоявленное заседание нынешних дней, когда жаждали только говорить и слушать, всё равно кого, о чём. И вдруг – такой подарок: военный министр и командующий Округом! Собрание – в восторге, собрание – приготовилось слушать. Корнилов, за несколько часов с поезда, совсем ещё к этому не привык: почему он должен выступать – не перед строем? И что он должен объяснять своим подчинённым, когда всё будет в приказе?

Но природная простота подсказала ему, как говорить, а держался он совсем не превосходительно – и в нём почувствовали своего и ревели овациями.

А уж Гучков-то говорить умел! За последние дни повыступал он в казармах и помнил несчастный опыт в депо. Уже умел он и избегать, умел и нравиться. И о чём бы ни говорил – всё хорошо, всё шло: о великой победе народа, о заре счастья, о составе нового правительства, об ожидающих демократических преобразованиях, часть которых уже и начата, о новой железной просвещённой дисциплине и о победе над лютым внешним врагом. Всё шло с равным успехом и прерывали радостными приветствиями. (Только сам для себя Гучков не знал: зачем он на это силы тратит, зачем он здесь стоит и говорит, как во сне.)