Читаем без скачивания Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2 - Александр Солженицын

Потом разбирались в дислокации частей, кто где какие караулы несёт, кто близ дворца, – Корнилов читал караульные предписания и поправлял. На всё это изрядно времени ушло, и когда подъехали к Александровскому дворцу, миновав пикеты, – было уже за полночь. Во дворце светилось не так много окон, а может быть задёрнуты были многие.

Новый стиль отношений: не спрашивая ни министра, ни командующего, с ними увязались на трёх автомобилях члены революционного Совета, они тоже желали проверять дворец. Как быстро это хамство пробуждается в народе – и вот дали ему пробудиться. Как с военным парадом: проще совсем отменить посещение, чем делить его с Советом.

Но уже неотклонно вело Гучкова на эту встречу.

Хотя по телефону за полчаса они предупредили о визите – тут часовые отказывали пропустить их во дворец. Вызвали начальника караула. Двойственное положение: части, охраняющие дворец, хотя и признали новый строй, но подчинялись только своему коменданту, генералу Ресину.

Вызвали его. Не пропустить военного министра и командующего Округом было невозможно, – но заодно попёрся и революционный Совет, полторы дюжины со своими красными бантами. (Кому не хотелось побывать во дворце, повидать, потом рассказывать!)

В вестибюль к ним уже спускался по лестнице, сохраняя осанку, но явно перепуганный, старый сухой граф Бенкендорф, с моноклем. Назвал себя, обер-гофмейстер, и спросил, что угодно.

Ещё заранее Гучков предупредил, что все разговоры должен начинать Корнилов: слишком явно было бы и неприлично, если бы вёл он сам.

Но и Корнилов говорил неохотно, более обычного нахмурясь.

Он сказал, что им нужно видеть… бывшую царицу.

– Но очень поздний час, господа, – жалостливо возражал Бенкендорф. – Ея Величество, вероятно, почивает. Или при детях. Вы знаете, все дети больны тяжело.

Да, этот поздний час получился неудачно, в планы он не входил. Но уже придя сюда, нельзя было уехать без свидания.

Гучков твёрдо держал посадистую голову и брови, ничем не подавшись. Корнилов покосился, понял, сказал:

– Но нам необходимо её видеть.

– Хорошо, извольте, попытаюсь, – нехотя, смутясь отвечал Бенкендорф. И пригласил их за собой.

Корнилов, страдая от революционной депутации, видимо, куда больше притерпевшегося Гучкова и ещё не пригладясь под петроградскую демократию, хмуро командно отчеканил им без «господ» и без «товарищей» – чтобы больше не шли за ними.

И так это уверенно прозвучало, что «делегаты» послушались, не пошли.

Но и по вестибюлю расхаживали уже так, что первый этаж вряд ли был от них оборонён.

Промелькнули слуги в галунных кафтанах, чулках и башмаках.

В промежуточном полузале ожидали не садясь. Бенкендорф по рассеянности упустил спросить, какова цель их визита, и Гучков сейчас подумал, как императрица должна быть встревожена, напугана и позднотой и неожиданностью, и тем, что это он. Дрожащими руками одевается.

Но столько гнева накопилось в нём за эти годы, что он не только не пожалел её, а нащупав в кармане тёмно-зелёные очки, надеваемые днём, когда приходилось ездить в автомобиле при слепящем снеге, – вдруг почему-то снял пенсне, а их надел.

Не почему-то – внутри так повернулось, что это будет ей необъяснимо и страшновато. Вот, он был хозяин её – если не жизни и свободы, то настроения и быта. И даже больше хозяин, чем она когда-нибудь с трона имела власть над ним, независимым русским деятелем.

С Корниловым эти минуты не сказали ни слова: могли их тут и слышать, да из непривычного круга был этот генерал, с ним не разговоришься. Стоял хмуро-монголый, сухой, прямой как в строю, не имея потребности перенести тяжесть на одну ногу.

Вошёл Бенкендорф, совсем жалостный, и объявил, что они будут приняты в липовой гостиной, это через несколько комнат. Повёл их.

Когда Гучкова как председателя Думы принимал Государь – он бывал и в этом дворце, но как-то иначе его водили. И сейчас не без интереса он посматривал на проходимую обстановку, даже и ему, как солдатам из революционной депутации, было любопытно: над всем существующим вознесенная жизнь – какая она?

А было – не царское, а как в большом деревянном помещичьем доме, не больше.

Вошли в липовую. Здесь было мало мягкого, но нежная липовая панель по стенам, и желтели липовые ручки кресел.

Не сели и здесь.

Бенкендорф ушёл в другую дверь, напротив.

И вскоре же её открыл, пропуская императрицу, – но одетую, как нельзя было ожидать, в простое серое платье сиделки, а на голове косынка с красным крестом.

А за ней шёл кто-то ещё – пожилой, седоватый, высокий, красивый мужчина в торжественном чёрном костюме. По романовскому типу лица Гучков понял, что это кто-то из великих князей, но не вмиг сообразил, кто и откуда он взялся, потом понял – Павел, он живёт тут рядом.

Бенкендорф закрыл дверь, уйдя туда.

Четверо, такие разные, они стояли в произвольных местах гостиной, не составляя ни квадрата, ни ромба. Стояли, встретясь как бы случайно и для всем непонятной цели.

Даже рядом с Павлом императрица казалась высокой – и выше обоих пришедших.

Всё та же неизменяемая, столько виденная с фотографий, жёсткая холодная величественность, а когда-то красота? Но для истинной красоты тут никогда не хватало игры жизни.

Величественность – но и сильно усталая. Но не давала себе эту усталость выразить, вообще – ничего выразить, кроме своего несравнимого устояния, хотя б её августейший супруг и отрёкся. От скорбного вида, от сжатых тонких губ создавалось выражение брезгливой презрительности, недоброжелательства.

Была совсем бледна – с пятнами нервного румянца на щеках.

Павел выступил больше, а она сделала от двери всего лишь дня шага, до посетителей оставалось десять. И не только не возникло протянуть руку, но даже и к мебели не относясь никак, и вообще никакого обряда не предлагая, спросила отчуждённо, с блистающими глазами:

– Что вам угодно, господа?

Павел принял сколь можно важный вид. Он стоял в стороне и вполоборота к царице как высокого класса дворецкий, как строгий наблюдатель за церемониалом.

Вдруг Гучков ощутил, что этот красный крест на её сестринской косынке смущает его. Его собственная жизнь была часто переплетена именно с красным крестом. С этим знаком на рукаве он расхаживал и по манчжурским долинам на той войне, и по галицийским местечкам на этой. Этот же самый красный крест, обращённый теперь к нему со лба императрицы, посылал ему какой-то смущающий привет. Он пришёл к этой заносчивой женщине как к своему вечному и самому крайнему врагу. А красный крест излучал ему странный сигнал, что они – из одного братства.

Отчасти этим смущённый, отчасти он не мог же открыть, что цель визита – никакая.

Но Корнилов вытянулся и в крайне почтительном тоне сказал:

– Ваше Императорское Величество! Мы с военным министром проверяли надёжность охраны дворца и вашу безопасность со стороны Царского Села.

И сразу – какая-то струна отпустила в ней! Уменьшился рост. И голова уже не держалась так закинуто твёрдо.

– Да, – уронила она металлированно-устало. – Эти дни творился большой беспорядок в Царском. Много стреляли, грабили, кричали. Я очень прошу вас, генерал, как сделать для больных детей покой. И чтоб не нападали на охрану дворца.

Одному генералу, Гучкова как не замечая. Гучков оказался вообще в стороне.

Но так терялся весь смысл его прихода. И он вступил тоже в разговор, замечая, что вздрогнула императрица от его голоса. Он не назвал её «Ваше Величество», не назвал никак. Он не умягчал своего голоса – а может быть и умягчил? – сам не овладел моментом. Смысл слов его оказался мягок, и это невольно выразилось в голосе:

– Временное правительство поручило мне узнать, есть ли у вас всё необходимое? Какая нужна вам помощь? Может быть – детям лекарств?

Столько лет без единого доброго оттенка он думал о ней, то закипал, то клялся, что низвергнет её. И приехал, тоже не имея в виду сказать мягкое, но лишь проверить – она-то ли смягчилась от падения? А выговорилось так, будто он приехал проявить великодушие или даже помириться.

И она – с удивлением обернула к нему удлинённую голову с возвышенной причёской, угадываемой под косынкою. Её брови расступились из застылой надменности: этот ужасный человек в эти ужасные дни приехал не позлорадствовать, но предложить детям лекарств?

Детям – лекарств? В этом не могло быть ни насмешки, ни лицемерия. Детям – лекарств? – бальзам для матери.

– Благодарю вас, – ответила она уже совсем иначе, но не называя Гучкова никак. – Лекарств у нас вполне достаточно. И докторов. А вот только – покоя.

И с новым соображением добавила (голос у неё был низкий, красивый):

– Тут, в Царском Селе, есть мой госпиталь, куда я сейчас лишена доступа. Если можно – позаботьтесь, чтоб он ни в чём не нуждался.