Читаем без скачивания Второй вариант - Юрий Теплов

— Сколько вам лет, Иван Трофимович?

— Я же тебя просил: не зови по имени-отчеству. Иван — и точка. Сорок мне, дед... Ну, дай бог Иринке счастья!

Сверяба всегда отличался хорошим аппетитом, а тут — жевал вяло, как-то замедленно. И с озабоченностью, немного искоса поглядывая на Савина.

— Вот я сказал «дай бог!». Смешно, дед! Атеисты — и «дай бог!». Иногда лежу, гляжу в потолок, вон на ту трещину, и вдруг что-то толкнет в коробку: вот сейчас, сию минуту помереть, а все, что мне определено на оставшуюся жизнь хорошего, — детям. Всем поровну. Лежу и чувствую, что глаза стекленеют. Даже вроде вот-вот помру. Нет! Живой, язви ее в кочерыжку! Так что же получается: все запрограммировано? А? Заложено в генах от рождения и идет по проекту? А если в проекте ошибка? Если есть линия, которая ломает, к чертям собачьим, проект, а? Это я к тому, дед, что бедоносец запрограммирован на всю его сознательную жизнь. И я запрограммирован. И ты тоже.

— Иван Трофимович!

— Женя! — перебил укоризненно Сверяба.

— Ты в мистику ударился, Иван. — Савин назвал его по имени с естественной легкостью и даже не подивился тому, а воспринял как само собой разумеющееся. И вообще почувствовал легкость и умиротворение. Глядел на Сверябу влюбленными глазами, готовый ради него на любую самую трудную трудность.

Тот откинулся на топчане, прижался затылком к вагонной стенке, некоторое время молчал. И крупное лицо его с хищным носом ушло в тень. Потом он потянулся за гитарой, обхватил гриф толстыми волосатыми пальцами, тронул поочередно струны, в один заход крутанул колки. Прищурил грустно-шальные глаза и взял несколько аккордов. Без слов, чисто и басовито, завел тягучую незнакомую мелодию. Затем зашевелил губами, и Савин удивленно услышал:

...Когда одним лишь зеркаламМы тайны доверяем.И из зеркальной глубиныв оправе из былых потерь,мне прокричат глаза: не верь!Еще апрель! Еще апрель...[1]

И опять стал выводить мелодию без слов. Что-то в ней было такое, что уводило в забытое и очень давнее. Савину привиделось лето, заросший кувшинками пруд и босоногий мальчишка в засученных до колен штанах... Но это давнее накрепко было завязано на сегодняшнее. И в какое-то из мгновений Савин решил для себя, что все сегодняшнее обойдется благополучно. И с Ольгой он встретится. И повезет ее в теплые края, где в заросших кувшинками прудах плавают лебеди... И магистраль обязательно пройдет через Эльгу, где два громадных скалистых ежа будут пугливо прятать в снег носы, слушая, как гудят тепловозы.

Подумал так Савин и суеверно отогнал свои мысли. Он нередко замечал за собой, что с неоправданной легкостью переходит из одного душевного состояния в другое. Для этого иной раз было достаточно слова или пустякового случая. И уже развернулись мысли во фронт, ринулись вперед, без подготовки, без поддержки — не поймешь, где реальность, где фантазия.

А Сверяба будто забыл про Савина. Видно, в кудлатой его голове перерабатывались видения, потому что тихо и незаметно рождалась песня. Но вот он разом накрыл струны ладонью, отставил гитару. Потянулся к транзистору, крутанул колесико настройки. И сразу налетели в вагон чьи-то козлиные голоса.

— ВЫЯ, — сказал Сверяба. Так он называл ВИА.

— Выключи, — попросил Савин.

Сверяба убавил до самого тихого, но совсем не выключил.

— Пускай для контраста с лебедями... Понимаешь, мать у меня умела делать добро. Надежда Онуфриевна Потерушина. Чего ни скажет, до чего ни дотронется — одно добро исходило от нее.

— А у меня мать померла, Иван. Отца — не знаю.

— Вот и удивляюсь, что ты в детдоме скорлупой не оброс. Оно, может, и к лучшему... А добро делать, Женя, — целое искусство, которое до конца жизни можно не уразуметь. Искусство потому, что жизнь сотворена из парадоксов. Иначе как понять, что люди от добра тоже могут страдать?

Что-то в его словах связалось для Савина с Ольгой. Она тоже высказалась как-то похоже. Но Савин не запомнил, потому что слушал тогда, запахнувшись в свои мысли о прямой и подкове. Но сейчас ее мысль ожила и выбиралась из глубины памяти наружу. И он сказал:

— Ольга так же говорила.

— Охотница, что ли?

— Да.

— Бабам это не дано понять.

— Нет, Иван. Ольга — мудрая.

— Мудрые бабы давно перевелись, дед.

— Как ты можешь, не зная человека?! — воскликнул Савин и неожиданно для себя стал рассказывать. О том, как они шли с Ольгой ночью на лыжах, как стучался в зимовье дятел, как косил лиловым глазом гордый глухарь Кешка, как прощались у горелого леса, когда Ольхон поскуливал от обиды и собачьего предчувствия.

Сверяба глядел на Савина не мигая и с горестью. Дослушав, спросил:

— Так и отказалась приехать к тебе?

— Отказалась.

— Ну и хитрый же народ бабы! Они нашу психологию насквозь чуют.

Он тяжко вздохнул, уставился через узенький стол на друга и произнес, вкладывая в слова всю силу необъяснимого для Савина убеждения:

— Не надо тебе, дед, больше ездить туда.

— Ты ничего не понял, Иван.

— Как раз понял. Потому и говорю.

— Я все равно на ней женюсь.

— А потом?

— Что — потом?

— Во. Никто не знает, что будет потом. Сердце дверью прищемит, понял? И скорлупа расти начнет. — Он опять откинулся, массивно вдавившись в вагонную стенку, спросил заботливо: — Разогреть тушенку?

— Не надо.

— Так вот, дед, опыт имею. Веселый я был в молодости, да и внешностью не обиженный. Сам знаешь: где гитара, там и девки. Оглянусь — справа, слева, и кофточки от натуги лопаются. Легко все было... В общем, встретилась одна медсестричка. Я тогда в Челкаре работал, механиком в автохозяйстве. На танцульках познакомились. В общем, ребенок зародился. А я и не знал, хоть половина срока прошла. Приходит она как-то ко мне в общежитие, берет мою руку, кладет себе на живот. «Послушай», — говорит. И ведь точно, слышу: тук — в ладонь. Растерялся я, понял. И она вся как побитая. Жалко стало, не могу даже сказать, как. А еще жальче того человечка, что в ладонь меня тукнул. Словно сигнал о себе подал: тут я, живой...

В общем, расписались. И пошел я к ним в дом примаком. Гришка народился. Глазастый — в мать. Еще через полтора года — Толик. Такой же глазастый. Только не складывалась у нас жизнь. Не буду, дед, ее охаивать. Но и себя не хочу хулить. Может, просто любви не было? Если вернуться по своим следам, поискать тот костерок, то ведь не нашли бы, наверно. Она с перепугу замуж за меня выскочила, я женился из жалости. А жалость тоже из доброты выходит, а? Но в общем-то и жить, и прожить было, конечно, можно. Ну, не выпало на долю любви, так ведь сколько людей живут без нее самым нормальным образом... Но тут, дедуня, вмешались материальные силы. Самое страшное зло вмешалось — деньги. Сначала бы вроде, как заведено. Двухспальную лежанку надо, телевизор, большой холодильник. Влез я в это дело и начал жизнь в кредит. Принесу в получку полсотни, остальное в кассу взаимопомощи выдирают, а теща губы подожмет и цедит: «Как на такую зарплату прожить — ума не приложу». Я объясняю про кассу, а они мне — про соседа. А сосед, как назло, завмаг попался. Он жене шубу приволок — и моей шубу надо. Они мебельный гарнитур купили — и моим стенка понадобилась. Супружница этого завмага, ядри ее в бочку, моим бабам все мозги прополоскала: механики прекрасно зарабатывают, пусть Иван Трофимович перейдет в автосервис, мой ему поможет. До того я озверел, что один раз шуганул эту заразу матюгами, а ее завмагу пообещал башку гаечным ключом проломить. Это в разговоре сейчас все облегченно получается. А как вспомню — до сих пор молотком по темечку: деньги, деньги, деньги!..

Я ведь и в армию пошел, чтобы получать больше. Взял свой диплом — и в военкомат. Так же, как ты. Только тебя призвали на два года, а я — сразу в добровольцы. Красивый рапорт написал. А ведь из-за денег. Между прочим, не жалею: народ тут почище и завмагов поменьше... Деньги, Женька, это социальное зло. Ну и воспринимай их как неприятную неизбежность. Не хватает — и черт с ними! У многих людей не хватает. Нарушено, Женька, равновесие возможностей и потребностей, тут главная беда человеков. А у баб моих это было в степень возведено. Ляжем с женой спать, гляжу на нее: губа верхняя над нижней, и мелкие зубы видать. Хищник, да и только. И не какой-нибудь серьезный, а мелкий, из породы грызунов, крысенок, которому тоже свою нору обставить надо. Как я раньше ее не разглядел?! Сначала пытался вколотить им в головы, что счастье не в тряпках и деревяшках. Не руками вколотить, дед, упаси бог! Ни одну бабу в жизни пальцем не тронул... Но куда там! Понял, что бесполезно, и стих. А такая была охота шваркнуть все с балкона. Но ведь мальчишки, сыновья мои, на меня смотрят. Потому, как краб, клешни подобрал — и молчок. А теща вздыхательно жене объясняет: «Хоть масло на голову лей — слова не дождешься». От меня, значит... В общем, дед, чего старое ворошить? Чужие болячки не чешутся. У тебя когда-нибудь зубы болели?