Читаем без скачивания Мечтатели - Гилберт Адэр

— Я не могу понять.

— Что ты не можешь понять?

— Тебя, — беспомощно промолвил Teo. — Ты же всегда был таким шикарным, одетым с иголочки. Двубортный костюм, галстук в горошек, «Уолл–стрит джорнел» под мышкой. А теперь…

Шарль, вместо ответа, пристально посмотрел на Teo.

— Знаешь, а ты тоже изменился. Например, от тебя воняет, — он ткнул пальцем в одежду Teo. — И что за лохмотья? Ты выглядишь будто какой–нибудь персонаж Золя.

— Это долгая история, — сказал Teo после некоторой паузы.

Засим последовала еще большая пауза, после которой Шарль ответил с улыбкой:

— И моя не короче.

Затем, поцеловав Изабель и обменявшись рукопожатием с Мэттью, которого он, не будучи киноманом, видел впервые, добавил:

— Moгу я угостить вас пивом?

Но они попросили вместо этого накормить их.

— Накормить? Ну, не знаю, — сказал Шарль, глядя в сторону стойки. — Некоторые проблемы со снабжением в последнее время. Я посмотрю, что можно сделать.

Они не поняли, что он имеет в виду под «некоторыми проблемами со снабжением». Но они не понимали слишком многого.

Через несколько минут, когда Шарль вернулся с бутербродами и кока–колой, Teo снова задал ему тот же вопрос:

— Итак, откуда эта косичка?

— Я жил некоторое время в Монголии.

Шарль внимательно следил, какое впечатление произведет на друга его ответ. Ему не пришлось разочаровываться.

— В Монголии!

— Я провел семь недель в пустыне Гоби с кочевым племенем.

— Но ты же учился! В политехническом…

— Ну да, учился…

Он посмотрел куда–то вдаль, словно учеба в политехническом институте относилась к туманному, ушедшему в прошлое и не столь уж важному периоду его жизни.

— Посмотри вокруг, Teo. История, знание, воображение — они вышли на улицы. Они ходят вокруг нас. Они больше не принадлежат элите на правах частной собственности.

— Я не знала, — сказала Изабель, — что «Уолл–стрит джорнел» доставляют в пустыню Гоби.

— Я не читаю фашистских листков.

Teo и Изабель были совершенно ошеломлены.

— Что с тобой стряслось? — вскричал Teo.

Он оглянулся по сторонам и посмотрел на уцелевших в битве, они сейчас пили кока–колу и жевали бутерброды с таким видом, словно вышли перекусить во время перемены.

— Что стряслось со всеми вокруг? Почему кругом баррикады и фургоны СРС? Ради всего святого, скажи нам, что происходит?

— Ты меня спрашиваешь всерьез? Ты действительно не знаешь?

Шарль вглядывался в лицо Teo, пытаясь понять, не разыгрывает ли тот его.

— Нет, нет, я не шучу.

— Где же ты, черт побери, пропадал?

— О, очень далеко…

— Далеко? И как же ты оттуда вернулся?

— Вернулся?

— Как тебе удалось въехать в страну?

Ответа не последовало. Брови Teo сами собой в изумлении поднялись, и Шарлю оставалось только вернуть Teo его недоуменный взгляд, сопроводив его легкой улыбкой.

— Я начинаю задумываться, кто из нас двоих жил в пустыне Гоби.

Убедившись наконец, что его друг по какой–то причине, которая оставалась ему непонятной, и в самом деле не знает ничего о волнениях на факультете в Нантерре, охвативших затем весь Париж, все «четыре стороны шестиугольника», как любят выражаться телекомментаторы, он начал пересказывать им краткое содержание той легенды, что позже получит название les événements de mai{79}.

И вот теперь они узнали, каким образом изгнание их любимца Анри Ланглуа из Кинотеки стало настоящим Сараево для этих événements, как вокруг этого незначительного события начал кристаллизоваться дух бунта, который уже витал в воздухе, и как от него возгорелось то пламя, которое теперь передавалось из рук в руки, словно олимпийский огонь.

— Это уже не только университет, не только Париж! — восклицал Шарль, не в силах сдерживать своего воодушевления. — Вся Франция бастует, телефоны не работают, банки закрыты, почта не доставляется, в стране почти не осталось бензина. Это настоящая всеобщая стачка: студенты объединились с рабочими в едином фронте против общего врага. Новое общество рождается у нас на глазах, Teo, новый мир! Мир без grands–bourgeois и petits–bourgeois, без grands–fascistes и petits–fascistes{80}. Мир, в котором станет ненужным усталое искусство старого мира! Долой Леонардо! Долой Моцарта! Долой Шекспира!

Он сделал паузу.

— Долой Росселлини!

— Долой! — подхватил Teo.

Они замолчали.

— Ты увидишь, друг мой! — задушевным тоном сказал Шарль. — Ты сам увидишь.

Париж торжествовал. Мишель Фуко{81} царил над амфитеатром в «Мобер–Мютюалите», Cартр — в Сорбонне, Жан Луи Барро{82} и Мадлен Рено{83} делили сцену со своей публикой в «Одеоне». Очереди были чудовищными, хорошие места доставались немногим — большинству приходилось довольствоваться стоячими.

Старые дамы с седьмого или восьмого этажа выливали из тазиков воду на головы бойцов СРС, а затем закрывали окна и задергивали шторы с пылом, который совершенно не пристал их возрасту и почтенной наружности. Взволнованные мамаши маячили по краям толпы демонстрантов, пока наконец, высмотрев своего несовершеннолетнего отпрыска, не хватали его за ухо и не волокли домой, глухие к повторяющемуся с незапамятных времен возражению, что их приятелям родители разрешили играть в эти игры. Но даже подростки не были самыми юными из уличных бойцов. После исключения ученика из лицея Кондорсе младшие школьники Парижа решили начать свою собственную стачку. Отложив в сторону ручки и деревянные пеналы, они вышли на улицы Левого берега вместе со своими старшими братьями и сестрами. «Что нас ждет дальше? — негодовал автор передовицы в «Фигаро». — Неужели бунт первоклашек?»

Шарль упомянул имя молодого немца, Даниэля Кон–Бендита.

Его прозвище было Рыжий Дани. Он олицетворял дух улицы. Он говорил с улицей, и улица говорила его устами. Он очаровывал улицу так же, как Орфей очаровывал зверей. Куда бы он ни шел, улица шла следом.

Улица всегда робко мялась на порогах домов. Теперь сами дома приглашали улицу к себе в гости. Улица входила. Устраивалась поудобнее. Настанет день, утверждал Шарль, когда все улицы Парижа будут созваны на генеральную ассамблею и Рыжий Дани явится на нее, окруженный кортежем из улиц, которые будут разбегаться от него во все стороны, словно от триумфальной арки в человеческом образе.

Teo готов был провалиться сквозь землю от стыда. Страна перевернулась вверх дном, а он ни о чем и не подозревал. Так вот почему никто не звонил из Трувиля, вот почему поэт и его супруга не возвращались в Париж, вот почему тетушка из «Синего Негра» перестала заботиться об их благополучии, вот почему им было так долго позволено пребывать в полной изоляции и анархии.

Когда в кафе стало душно и тесно от собравшихся людей, друзья решили уйти. На улице барабанил косой дождь, отчего им приходилось идти согнувшись, словно цирковым клоунам в башмаках на тяжелой подошве.

— Нужно срочно заняться вашим образованием, — сказал Шарль, прибавив загадочно: — Идемте со мной к Масперо.

— Кто такой или что такое Масперо? — спросила Изабель, прикуривая на ветру в сложенных чашечкой ладонях.

— Вы что, с Марса свалились, все трое? Идемте со мной, я вам все объясню.

До Масперо было всего несколько шагов. Это оказался книжный магазин на улице Сен–Северин, на входной двери которого было написано «La Joie de Lire»{84}.

Внутри его стены были оклеены — так же густо, как в Высшей медицинской школе, — листовками и сделанными по трафарету плакатами с изображениями кулаков, сжимающих ручные гранаты или розы. На почетном месте размещались, однако, три шелкографических портрета: Че Гевара, Мао Цзэдун и Хо Ши Мин.

Лик первого из трех революционеров, выполненный штриховкой, заполнявшей пространство между иссиня–черными кудрями, черным беретом, густыми черными бровями и еще более густой черной бородой, напоминал скорее увеличенное пятно Роршаха{85}, нежели человеческое лицо. У второго была лоснящаяся, загадочная внешность евнуха. Третье, скуластое, как у китайского мандарина, украшенное козлиной бородкой, относилось к тому забавному типу, которое, будучи перевернутым на 180°, превращается в другое, неправдоподобное лицо, напоминающее карикатуры Рекса Уистлера{86}.

«La Joie de Lire» использовалась постоянными посетителями в большей степени как библиотека, нежели книжный магазин. Множество зачитанных до дыр книг, разбросанных по столам или кое–как распиханных по книжным полкам из некрашеных досок, читали сейчас, прислонившись к стенам или усевшись на покрытом ковром полу, те же самые молодые люди, что шли в колоннах демонстрантов по улице часами двумя раньше. Даже продавец, наклонившись вместе со стулом так, что чуть не падал, и забросив ноги на прилавок, невозмутимо читал томик Розы Люксембург.