Читаем без скачивания Искатель, 2001 № 02 - Журнал «Искатель»

Разумеется, ответ старика Полежаев принял за метафору. Кому, как не ему, было известно, что талант сначала обкрадывают, а потом съедают. Потом, когда сожрут полностью, начинается государственное мародерство. Издательские чиновники отнюдь не гнушаются зарабатывать свои миллиарды на ими же растоптанных талантах: Булгакове, Зощенко, Высоцком…

Поэта вдохновил прямой ответ старика. Ему показалось, что от него веет сочувствием. Сначала Полежаев пробовал расспросить про Наташу, но старик только хмурился. И вскоре поэт увидел ее у окна. Увиденное потрясло его. То, что раньше называлось Наташей, теперь являлось страшным и озлобленным животным, пожирающим вместе с грязью рассыпанные на земле желуди. Тело ее было оплывшим, глаза навыкате. Безобразно выпирали вперед нижние зубы, уже успевшие сильно пожелтеть.

Полежаев отвернулся к стене и в тот же миг поклялся себе, что отомстит козлобородому за все. Когда старик со своей жестяной кружкой вошел в дом, поэт спросил у него прямо: можно ли отсюда дать деру? Старик ничего не ответил. Но через два дня утром случайно оставил на столе кухонный нож и фонарик.

Поэту не представляло особого труда дотянуться до этих предметов. Он спрятал нож с фонариком под подушкой и стал обдумывать побег.

Ровно в полночь, когда в санатории погас последний фонарь, Полежаев, перерезав бинты, сделал первую попытку подняться. Но когда ступил на ногу, его тело от бедра до самых мозгов прострелило как из револьвера. Он со стоном повалился на кушетку и долго скрипел зубами. Оправившись, упрямец сделал повторную попытку, но опять рухнул носом в подушку. Наконец в третий раз, когда он сосредоточил тяжесть на другой ноге, бедняге удалось кое-как доскакать до двери и опереться о дверной косяк. Тут же подвернулся черенок от лопаты, который тоже, наверное, не был случайным. При помощи его поэту наконец удалось выйти на крыльцо.

Ночь была лунной, ни ветерка, ни шороха. «С Богом!» — сказал сам себе Полежаев и медленно тронулся с места.

Потом в бедре стрелять стало реже, и поэт, воспрянув духом, решил отыскать Наташу. Он был убежден, что сумеет повлиять на нее, как некогда повлиял на толпу.

Через двадцать минут поэт вошел в ближайший барак, откуда доносился напористый храп, и лучом фонарика стал вышаривать из темноты спящих обитателей санатория. Безобразные картины, свидетельствующие о полном растлении команды «Ниф-Ниф», открылись перед бедным поэтом. Но Наташи среди спящих не оказалось. Не оказалось ее и во втором бараке. А в третьем луч фонаря наткнулся на что-то невообразимо безобразное. Очень жирное и очень белое существо в человеческой одежде храпело на нарах, и на его морде вместо носа сжимался и разжимался розовый свиной пятак.

Полежаев с криком вылетел из барака, начисто позабыв о боли в бедре. Он мчался под зловещей луной по пустому лагерю, и зубы его стучали. До жути захотелось увидеть кого-нибудь в человеческом обличии. Он залетел в сторожку к старику и направил на него фонарь.

— Где Наташа? — прохрипел гость.

Старик недовольно завозился на топчане и нехотя ответил, что она уже давно в команде «Нуф-Нуф».

— Где эта команда? — вскричал Полежаев.

— Тебе не найти, — вздохнул старик и сонно повернулся на другой бок.

О команде «Нуф-Нуф» сторож не знал ничего. Единственно, что ему было известно, что там кормят желудями три раза в день.

— Я уматываю, — сказал поэт, уверенный, что тот не ударит и палец о палец.

— Это ваше право, — зевнул сторож, и Полежаев вспомнил, что козлобородый говорил то же самое.

— В какую сторону топать? — напирал поэт.

— Ав какую ни топай, все равно вернешься.

Эти слова как-то странно отпечатались в мозгах поэта, и он, не обронив больше ни слова, вышел наружу. Без какого-либо страха Полежаев пересек лагерную площадь, миновал дежурную будку, где мелькала сонная точка сигареты, и вышел за ворота, которые даже не оказались запертыми.

Несколько минут спустя он вошел в лес. Чтобы запутать следы, Полежаев взял градусов на шестьдесят вправо и вскоре наткнулся на просеку. Поразмыслив, герой решил идти просекой, потому что это быстрей, а если хватятся — он успеет спрятаться за деревьями, ведь в ночном лесу шаги слышатся за километр.

Но никакой погони сзади не было, и все реже давало о себе знать бедро. Поэт потихоньку набирал ход. И все вроде бы складывалось прекрасно, только никак не выходили из головы последние слова старика. С какой стати я должен вернуться? — удивлялся он и прибавлял шаг. Буду идти день и ночь; неделю, месяц, пока не выйду на шоссе, а там до ближайшего села, и сразу к участковому…

Прошел час или два. Полежаев набирал скорость и совершенно не чувствовал утомления. Бедро болеть перестало, напряжение спало. Когда он вошел в дубовую рощу, уже почти светало.

Шальная радость внезапно переполнила измученную грудь поэта. Вот где можно без нервотрепки наконец насытиться этой самой чистой и самой прекрасной пищей на земле, которая удвоит силы и быстро выведет к шоссе. Он подобрал по пути несколько орехов и тут же проглотил их не жуя.

Ощутив невероятное блаженство, он бросился с фонариком под дуб и даже прихрюкнул от предстоящего удовольствия. Затем с вожделением ползал на коленях и, глотая желудь за желудем, громко визжал от счастья. Он уже не обращал внимания на боль в скулах, на заново разнывшееся бедро, на севший фонарик, на то, что давно уже наступило утро и его могли хватиться. Живот его теперь приятно отягощала волшебная пища, а он все продолжал ненасытно ползать между дубами и выдирать из сырой травы эти расчудесные королевские плоды.

Зинаида Полежаева сидела в кабинете Закадыкина, редактора областной молодежной газеты и, дымя ему в лицо ментоловой сигаретой, без умолку тараторила:

— Вы просто отупели от этих прокуренных стен. Вы не понимаете элементарного: легкоранимой души поэта. Вы не имели права давать опровержение! Мы все его осуждаем! Ах! Скажите пожалуйста! За что? За крик души? Но это не его крик! Это крик народа! Почему же пинки и подзатыльники за всю нашу многомиллионную и многострадальную нацию получает один Полежаев? А почему, кстати, вы не осуждаете власти, которые своей тупостью и демагогией довели страну до такого состояния?

Закадыкин открывал рот, в надежде вставить что-нибудь умное, но сказать ничего не успевал. Полежаева молотила без передыху.

— И как вам не совестно? И как вы не поймете, что если он решился на такое признание «Не люблю я Отчизну», значит, это его боль. У кого не болит, тот пишет противоположное, а сам потихоньку строит дачу за казенный счет.

— Совершенно верно! — вклинился