Читаем без скачивания Искатель, 2001 № 02 - Журнал «Искатель»
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Полежаев очнулся в бинтах на жесткой кушетке и первое, что увидел, открыв глаза, склонившуюся над ним физиономию козлобородого.
— Здорово они вас уделали, — произнес он сочувственно. — Звери! Что ни говорите, неуправляемая толпа! Только мое магическое влияние спасло вашу жизнь. Любят они меня, черти!
Полежаев не чувствовал тела и не мог отвечать, потому что на челюсть была наложена шина.
— Да… — задумчиво вздохнул козлобородый, — эти архаровцы пойдут за меня в огонь и в воду. Не сомневайтесь! Вот что может сделать какая-то горсточка желудей. Ради нее они даже отдали свои квартиры. В ЖКО также сидят мои люди, так что, будьте уверены, их квартиры не уйдут чужому дяде. А как они вам в роли боевиков? — расхохотался козлобородый.
Полежаев зажмурил глаза, и ему захотелось потерять сознание или провалиться в преисподнюю, лишь бы не видеть и не слышать этого человека. И словно уловив безрадостные мысли поэта, Хвостов притворно вздохнул:
— Ничего-ничего… Терпите. Сами виноваты.
Через минуту в комнату вошел тот самый угрюмый старик, пахнувший пивной бочкой, и что-то шепнул патрону на ухо.
— Весьма вовремя! — воскликнул Хвостов. — Ведите ее сюда! Прямо сюда, в лазарет.
Вошла Наташа, сопровождаемая здоровенным парнем. Увидев перевязанного поэта, она побледнела.
— Ну что, милая? — произнес Хвостов ласково. — Ослушалась меня? Не вколола третий укол? Пожалела живого классика?
— Нет-нет, — залепетала Наташа, — я колола… Я всем колола и ему вколола. Спросите у него самого.
— Знаем такие штучки, — оскалился Хвостов, — глюкозу ты ему вколола, а не «желудин»!
— Не может быть! — продолжала дрожать Наташа. — Я хорошо помню…
— Вот видишь, чем кончается ослушание? — перебил козлобородый. — Переломанными костями! Он должен сейчас наслаждаться жизнью и прихрюкивать от удовольствия!
Наташа заплакала.
— Может, я перепутала шприцы, но поверьте, не специально. Видит Бог, что не специально. Простите…
Наташа опустилась на колени, но ее грубо подняли.
Старик в черной робе молча принес коробочку со шприцами и тарелку желудей.
— Вы говорили, что человеческая воля устоит перед чем угодно? — промурлыкал Хвостов, сверкнув очками на поэта. — Демонстрирую специально для вас!
Истерически визжащей Наташе закрутили руки и, закатав рукав, всадили в вену иглу. Наташа утихла. С минуту была не в себе. Взгляд ее сделался туманным, тупым, он стал сумасшедше блуждать по комнате и вдруг наткнулся на тарелку с желудями. Зрачки девушки расширились до невероятных размеров. Она вырвалась из рук здоровяка и жадно набросилась на тарелку. Было жутко смотреть, как она со стоном пожирала свинячью пищу прямо с кожурой. Отпав от пустой тарелки, она хищно обвела глазами лазарет, и Полежаев не узнал ее лица. Это была морда ненасытной куницы.
— Сволочь! — крикнул поэт и от боли потерял сознание.
Козлобородый подскочил к кушетке и наотмашь ударил больного по скулам. Потом опомнился. Взял себя в руки.
— Укол! — сказал он, едва сдерживая дрожь.
Подошел старик и без лишних слов вколол Полежаеву «желудин» прямо через бинты. Охранник тут же поднес миску с желудями.
— Но он без сознания, — удивился мордоворот.
— Ничего. Скоро придет в себя, — процедил сквозь зубы козлобородый.
— А разве препарат будет действовать, если его сразу не закрепить желудями? — преданно заморгал глазами парень.
— Должен! — рявкнул Хвостов и вышел вон.
Несколько дней лежал Полежаев не двигаясь. Даже неосторожный вздох причинял ему боль. Старик, пахнущий пивом и свиньями, угрюмо поил больного из кружки мясным бульоном и не говорил ни слова. Насколько серьезно был искалечен пострадавший — никто не говорил. Ему не делали перевязок и не накладывали гипс. Ночами Полежаев скрежетал зубами, стонал, плакал и забывался только под утро. Утром его будило отвратительное хрюканье на площади во время завтрака. А в два часа дня он слышал ежедневную речь Хвостова с кабины «ЗИЛа».
После нее, багровый и довольный собой, Хвостов непременно навещал избитого поэта. Он долго и отвратительно рассуждал о дальнейших своих планах преобразования мира; вскользь упоминал о Наташе, о том, что она прогрессирует и уже просится в команду «Нуф-Нуф», что ее недоступность и добропорядочность сняло как рукой после двух кубиков «желудина», и теперь она отдается всем желающим за горсточку желудей. При этом козлобородый хохотал и уверял, что его препарат обнажает истинную сущность индивидуума.
Посредственность, опьяненная властью, всегда неистова, думал Полежаев, слушая Хвостова. Не нужно бояться убийц и садистов. Их, по крайней мере, видно. Нужно бояться посредственности, из которой вся эта братия исходит. Для человечества нет ничего пагубней посредственности, вообразившей себя гениальной. Это гений жаждет свободы, посредственность алчет власти. Но самое отвратительное, что, достигая ее, она втягивает в свою мышиную возню лучшую часть человечества.
Так рассуждал про себя Полежаев, слушая сумасшедшие бредни Хвостова. И однажды, не выдержав, бросил с кушетки:
— Вы слишком бездарны, чтобы осмыслить идею «желудина».
Кровь бросилась в лицо козлобородому. Чтобы не выказать волнения, он сию же минуту покинул лазарет, буркнув в ответ что-то неразборчивое.
Как он догадался, что препарат изобретен не мной? — изумился Хвостов. Но самым досадным было то, что бывший писательский секретарь действительно не понимал, кого хотел удивить этой жидкостью один бедный спивавшийся аспирант из сельскохозяйственного института. Десять лет пьянчужка торкался со своим изобретением во все НИИ, но натыкался только на раздраженное недоумение. Именно к этому времени Хвостова вытряхнули из секретарей, и за этого чудака он уцепился как за соломинку.
Аспирант на себе испытывал свой препарат и на глазах Хвостова без конца пожирал свои свинячьи желуди. При этом пояснял, что смысл его изобретения — философский. «Только чувство меры спасет человечество, — изрекал аспирант, — а кубики ни при чем. Все дело в том, что человек слишком тугоух и не верит на слово. А в Древней Греции специально спаивали рабов, чтобы все видели, до чего может докатиться венец мирозданья, пренебрегающий чувством меры…»
Но сам изобретатель не обладал и малой долей подобного чувства и с каждым днем становился все прожорливей. Он толстел не по дням, а по часам и при этом остроумно прихрюкивал. И в одно прекрасное утро, когда Хвостов переступил порог его холостяцкой квартиры… А впрочем, бывший писательский секретарь не любит вспоминать то сентябрьское утро, хотя именно с того дня ему и предоставилась возможность безвозмездно завладеть пробиркой.
От внимания поэта не ускользнуло замешательство Хвостова. Теперь он был уверен, что козлобородый украл препарат так же, как когда-то крал строки молодых поэтов. И на второй день Полежаев спросил у старика: «Где сейчас тот человек, который изобрел «желудин»?»
— Съели его, — мрачно ответил старик.
