Читаем без скачивания Искатель, 2001 № 02 - Журнал «Искатель»
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поэт изумленно поднял брови.
— Не понимаете? — удивился Цезарь. — Все очень просто. Вспомните, к чему сводятся основные обязанности правительства? К обеспечению утробных потребностей народа! Любой диктатор, желающий снискать себе славу, лезет из кожи вон, чтобы максимально набить народную утробу. А зачем? Не легче ли отсечь все излишние потребности, как скульптор отсекает от мрамора все лишнее, и заметьте — не только изрядный аппетит, но и лишние чувства, лишние мысли.
— Не понимаю!
Козлобородый расхохотался.
— Вчера вы были не только свидетелем, но и невольным участником отсечения от себя излишеств. Вчера, после двух кубиков моего гениального препарата, вы как сумасшедший набросились на тарелку с желудями и проглотили их в одну секунду. Вам так это понравилось, что из желания еще раз откушать поросячьего лакомства вы даже выписались из собственной квартиры.
При воспоминании о желудях у Полежаева как-то странно засосало под ложечкой, как у заядлого курильщика при виде сигареты; легкий дурман вскружил голову, и теплота разлилась по телу. Он прав, этот очкарик, подумал гость, к чему такое излишество изощренных блюд, когда есть желуди… Да-да, нужно питаться как-то проще, и сразу отпадут многие проблемы… И молодой человек на сто процентов согласился бы с этим человеком, если бы не его недобрый взгляд сквозь роговые очки.
— Значит, вы уподобили меня свинье?
— Ни в коем случае! — замахал руками директор. — С одной свиной пищи не уподобишь. Нужна, разумеется, и среда. Но желуди, кстати, прекрасная еда! Просто человек не привык их употреблять. Знаете, ирония судьбы: орехи щелкает, а про желуди забыл, а в них прорва бесценных веществ, которых нет в других продуктах. Но самое главное: желуди почти не поддаются заражению от окружающей среды. Хотя дело, как вы догадываетесь, не только в желудях. Отсечь все лишнее и оставить человеку самое необходимое — вот смысл моей идеи! Ведь все, что не является необходимостью, является грехом — гласит Библия. Но человек слишком безволен и слаб, чтобы воздерживаться, поэтому ему необходима жесткая рука.
При этих словах скулы козлобородого приобрели твердость, а взгляд прояснился. Видимо, по поводу роли жесткой руки у него уже имелись кое-какие соображения. Но Полежаев тут же опустил его на землю своей бесцеремонностью:
— Так как же, я не понял, писать заявление? Прошу принять меня в кооператив в… качестве кого? Рабочего? Но учтите, работать я не обещаю!
А директор все никак не мог побороть клокотавшее волнение. Так и есть, вздохнул поэт, опять новая идея преобразования мира. И опять новый вождь. И все в этом же захолустье… Черт… Проклятое место…
Потом долго везли куда-то на юг области в мягком «Рафике» сначала по шоссе, затем по каким-то кочкам и ухабам, наконец по проселочным дорогам. Кудряво живут, думал Полежаев, покачиваясь на переднем сиденье, собственные маршрутки имеют… Интересно, на какие шиши, если там действительно никто не работает?
Кроме Полежаева в легковушке сидело еще четверо: молчаливые, угрюмые мужики из сословия синюшников. Полежаев попытался завести разговор, но не вытянул из компании ни слова. Также он ничего не вытянул из водителя, и ему ничего не оставалось, как лечь поперек сиденья и устало закрыть глаза. «Ладно, на месте разберемся».
Александр подложил под щеку ладонь, и в ту же секунду проклятые мысли, словно назойливые мушки, стали облеплять голову бедного поэта. Вспомнилась бывшая жена, с которой разошлись по чистой глупости. Вспомнилась дочь. Вспомнился его первейший приятель Закадыкин, проталкивавший в газетенку все его бунтарские вирши. Вспомнил он и уверение директора, что Полежаеву больше никогда не захочется вернуться к прежней жизни. Это по меньшей мере странно.
Когда маршрутка въехала в дубовую рощу, опять как-то необычно засосало под ложечкой, и сзади внезапно оживилась четверка друзей. Компания привстала с мест и, принюхавшись, попыталась открыть смотровые стекла, но водитель рявкнул на них грубо, и друзья снова впали в молчание.
Через полчаса дубовая роща сменилась березовой, а еще через полчаса показался глухой забор с железными воротами, над которыми красовалась надпись:
Санаторий кооператива «Возрождение»
Маршрутка тормознула у полуоткрытых ворот, за которыми виднелись деревянные домики турбазного типа, и навстречу вышла симпатичная русая девушка в джинсах и белом халате. При виде ее настроение Полежаева поднялось.
После того, как компания, кряхтя и проклиная все на свете, вылезла наружу, маршрутка тут же развернулась и моментально укатила, оставив после себя тишину, птичий щебет и выхлопную отраву.
Девушка подошла, внимательно вгляделась в багровые лица вновь прибывших, и тревожный ее взгляд задержался на скандальном поэте.
— Вы Полежаев? — спросила она тихо.
И вдруг велела следовать за ней. Четверых администраторша увела куда-то на окраину санатория, а Александра почему-то поселила в отдельном домике. Затем несколько раз заходила к нему по хозяйственным нуждам, и Полежаеву показалось, что она порывается ему что-то рассказать.
Кроме нее, а звали ее Наташей, из администрации был еще один долговязый парень, но она, как понял Полежаев, была за старшую. Парень сразу не понравился поэту своей развязностью. Он приставал к Наташе грубо, не стесняясь отдыхающих, но она уворачивалась и молотила ему по рукам. Парень, получив отпор, с ухмылкой удалялся, но грозил Наташе пальцем. И смысл его угроз был непонятен.
Полежаева записали в команду «Наф-Наф». Впрочем, в этом странном санатории она была единственной. В нее входило двадцать мужчин и шесть женщин. Как и предполагал Полежаев, компаньица мало отличалась от той, которая приехала с ним. Но это не было поводом для уныния.
На следующее утро новичкам вкололи по уколу и дали по тарелке желудей, которые они уничтожили с невероятной быстротой, а потом повели на завтрак…
Кормили неплохо: три раза в день. Вдобавок перед обедом выносили огромную корзину желудей. Команда с хохотом набрасывалась на парня, и через минуту корзина пустела.
Все остальное время Полежаев беспечно валялся на койке и наслаждался бездельем. Никакие заботы больше не терзали мятежной души, и поэт, вспоминая последний разговор с директором, признавал, что тот в целом сдержал обещание по поводу возврата душевного покоя. Стихов писать не хотелось. Чистые блокноты сиротливо валялись на подоконнике, ручки были изгрызаны от нечего делать. Времени — завались. Можно было неторопливо думать и осмысливать бытие, но все мысли
