Читаем без скачивания Про Иванова, Швеца и прикладную бесологию. Междукнижие (СИ) - Булаев Вадим

Начитав положенное, волхв достал из повешенной через плечо сумы маленький бурдюк татарской работы, распустил горло.

— Пей! — солоноватая, травяная жижа полилась в губы однорукого. Запузырилась, отторгаемая рваным дыханием, мутными струйками потекла по щекам. — Пей! Полегчает!

Человек послушно сделал несколько глотков, закашлялся. Боль действительно уходила, оставляя после себя огненное жжение сродни взятому в ладонь угольку из печки.

— Ты... — прохрипел он, — не волхв.

— Почему? — живо отозвался седой, убирая бурдюк и снова опираясь ладонью на голову привязанного, как на пень.

— Волхвы... богов славят. В голос. Все... Чтобы боги их... слышали...

Так и было. Несмотря на церкви, слово пастырское да проповеди бойкие, тёмный люд по-прежнему украдкой молился истуканам, чтя их служителей наравне с духовенством. Многие жертвовали последнее, ища помощи в вере предков.

Их редко кто осуждал, разве что митрополит с присными.

Сами бояре, тайно, дабы недруги доносчивые не прознали, наведывались в капища, прося разного, а деревенские попы хоть и поносили старые обряды, но шибко не усердствовали, идолов не ломали. За такое и красного петуха подпустить могли всему семейству, и притопить в омуте.

Отец терпящего казнь тоже подобным грешил. Когда мамка заболела — дневал в церкви, ночевал в лесу, поначалу вымаливая, а потом требуя здоровья для любимой. Не помогли ни те боги, ни этот, про которого всяк старается поминать как про надёжу и защитника, нося на себе крест.

Померла мамка, подарив сыну сомнения в том, что надо подставлять другую щеку обидчику и слушать, чего в церквях по книгам читают. Про старых богов и поминать нечего. Ушли они. Или умерли. К чему былое молитвами тормошить?

На себя надеяться надо.

Но волхвы ещё встречались. Бродили меж жилья, вещали всякое. Только на этого, седого они походили как бобёр на кречета. Те — громогласны, любят народ баламутить, этот — тих, старшим неперечлив, себе на уме.

— Не волхв ты, — повторил человек, глядя снизу-вверх на худое, довольное лицо.

— А кто?

— Колдун, — боль почти совсем ушла, позволяя говорить связно. — Кал и гной, псицей исторгнутый.

— А и колдун, — легко согласился седой. — Далее чё?

Лежащий запнулся, не представляя, что ему сказать. Заорать о том, кто промеж ватажных околачивается — на смех подымут. Заруда точно ведает, с кем его судьба свела. Не зря связался.

— Язык проглотил, — протяжно проворковал мучитель. — А далее...

В левую, целую руку, в самую ладонь упёрся кованый гвоздь. Большой, свежий, без ржи на гранях.

— На! — хекнув, ухнул молотом выучень, пробивая длань насквозь и приколачивая её к доскам.

Когда обойти успел? Вроде тут только был...

Острая боль, совсем не схожая с той, приглушенной, но от того не менее раздирающая тело, прошла от пальцев до ступней. Человек дёрнулся. Раз, другой, ища в себе силы высвободиться из-под умело стягивающих его верёвок.

— Тут болит, тут не болит? Смешон.

Сухие пальцы жали беспокойную голову к щиту, по паучьи раскорячившись. Скребли кожу ногтями, смакуя чужие терзания.

— Ты мне ещё тут нужен, а не чертогах бога твоего. Помереть я тебе не дам. После помрёшь... Гля! — рука седого оторвалась от головы, замельтешила перед носом. — Гля!!! Твоя жизнь моей будет.

Судорожно дёргая кадыком, человек присмотрелся. Кожа на запястье колдуна принадлежала не старику, а, скорее, зрелому мужу. Немолода, но и не почиркана ветхими бороздами.

— Крепок, — уважительно заметил не-волхв. — Лето-другое мне подаришь... Тебе так и так конец близок, а я попью жизнюшки... Ведаешь ли, но при неспешном умучении она полегче, поухватистее перетекает.

Левую руку снова опалило — молодой выучень вколотил новый гвоздь, обеспокоенно спрашивая у наставника:

— Верно ли?

— Верно, — согласно повёл головой тот, будто урок принял. — Вдоль жил, меж ними пробивай.

К удивлению, второй гвоздь меньше беспокоил человека, отзываясь дёрганьем и сливаясь с крутящим прожиганием от первого собрата.

— А... не лопнешь? — с издёвкой молвил привязанный, замечая, как в глотке прочно осела не его, не родная хрипотца, напрочь перекрывшая так любимый жёнками мягкий, певчий говорок.

— Заговорил! Я уж сомневаться начал, — седой переместился так, чтобы лежащий мог рассмотреть его в подробностях. Свежий, с проступившим румянцем, дерзкий. Волосы ещё белели старостью, но уже начинали маслиться, напитываться здоровыми хозяйскими соками. — Не боись. Сдюжу. Скоро отниму тебе другую руку. После отвару дам, чтобы в беспамятство не впал. Ты его примешь... все принимают. Терпеть — оно куда хуже. Как пообвыкнешься, отдашь мне моё, ногам очередь настанет. Головушка буйна напоследок. В ней — самая жизнь после сердца... Сам виноват, сотенный. Сам виноват, Ключимушка. Вспомнил бы про умишко, не совался, куда не след — пожил бы ещё малость. Докуки от тебя много. Вцепился в загривок, аки репей, да только сброшу я тебя. Навеки.

Наши дни

Антонова арифметика выливалась в покрытый цифрами и стрелками-закорючками ребус, более всего смахивающий на попытки сумасшедшего вычислить конец света за пять минут до отбоя по больнице. Логика, понятная только другу, заставляла Иванова с уважением посматривать на то стремительно носящийся по альбомному листу, то замирающий в нерешительности карандаш, выступая в роли адъютанта.

Поглощённому аналитикой призраку, без всякой системы, требовались показания, протоколы осмотра, рапорты выезжавших на места полицейских, распечатки телефонных звонков, снова протоколы.

Отчаявшись понять, что происходит, Сергей в полной тишине исполнял просьбы, из-за чего вскоре захватил львиную часть начальственного стола, раскладывая копии полицейских материалов по группам, для большего удобства.

Фрол Карпович подобное самоволие терпел, откинувшись на спинку кресла и читая свои бумаги на весу. Изредка сопел в знак недовольства.

***

— Есть! — через какое-то время вскрикнул Швец, довольно потрясая результатом письменных изысканий. — Разрешите доложить?

— Слушаю, — очередной документ лёг на стол чистой стороной кверху, во избежание прочтения посторонними. — Чего ты там надумал?

— Минимальный период между контактом с родственниками и обнаружением умершего подростка составляет один час десять минут. Речь идёт о девочке под логином Мира... Но данные из смартфона показывают, что этот отрезок можно сократить почти вдвое. Она проверяла соцсеть спустя полчаса после того, как её видела мать. У покойной имелась своя комната.

— И что? За сорок минут можно успеть многое.

— Совершенно верно. Только другой подросток, Лимон... Фрол Карпович, — с толикой виноватости сказал призрак. — Можно я буду логинами пользоваться, иначе в фамилиях с отчествами запутаемся. Нам же результат важен, а не точность?

— Дозволяю.

— Так вот, Лимон покончил с собой на балконе, так как собственного угла в двухкомнатной квартире не имел. Судя по фото с телом — утеплённом. В его случае зазор составляет один час пятьдесят минут. Родители спали после праздника. Сына не видели, но слышали, как он по квартире ходил. Точное время засёк отец, у кровати часы стоят. Проснулся, и вновь отрубился. Ну, вы знаете, как это бывает...

— Ближе к главному.

— Лимона нашли в уже порядком подстывшем виде. Согласно показаниям матери, обнаружившей сына, — тут он с натугой проглотил образовавшийся в горле ком, заодно прогоняя мысли о том, что пережила бедная женщина, — тело тактильно ощущалось как заметно похолодевшее.

Для шефа заключения подчинённого звучали неубедительно.

— Мёртвые завсегда прохладней живых. Тем паче, зима, балкон, горе материнское...

— Вполне допускаю, — Антон сосредоточенно потряс листом. — Только в графе «место работы» у неё указано: «Офтальмолог. Городская поликлиника №...» Она с врачебным образованием! Пусть и не профильным, патологоанатомическим, но базовые знания имеет. Их в обязательном порядке будущим врачам преподают.