Читаем без скачивания Бездомные - Стефан Жеромский

В читальне заведения стоял его шедевр, так называемая аллегорическая группа. Это был столик, на котором склеенные камни, кристаллы, осколки фарфора, стеклышки, кораллы и т. п. образовали нечто вроде горных вершин, озер и пещер. Из глубины этих пещер, предвещая ясную погоду, должен был выходить монах, – но, по правде сказать, никогда не выходил. Верхушку этого сооружения украшали различные аллегорические фигурки, петушки, солдатики, флажки, терновые венцы, а в середине сидела стеклянная белая птица, вроде гуся с черными глазами, которые придавали ей такой вид, словно она была в очках. В зале для игры в карты стоял другой шедевр Кшивосонда. Это был старинный шкаф, инкрустированный костью и с таким филигранным искусством окованный, что голова кружилась. На верхнем карнизе этого произведения мебельного искусства виднелась инкрустированная дата: «Anno Domini 1527». Администратор был, конечно, лишь реставратором этого памятника минувших веков, хотя злые языки утверждали, что он был именно созидателем не только шкафа, инкрустаций и оковки, но также и даты на карнизе.

Ю. Б. Кшивосонд Хобжанский очутился в Европе в то же самое время, что и М. Лес. Но последний направился на восток, а Кшивосонд пошел на запад. Пошел в прямом смысле этого слова, па собственных ногах – через Силезию, Чехию, Баварию, во Францию. Он скитался по Парижу, Лондону, Брюсселю, зарабатывая на хлеб чем мог. В Париже он работал ретушером у плохонького фотографа с улицы Пикпю. В Лондон сманил его приятель, который устроился там на оружейном заводе. Кшивосонд некоторое время работал рядовым рабочим и приобрел, по слухам, большую практику в оружейном деле. Однако легче было приучить к этой работе руки, чем примирить с ней шляхетский дух. Скопив немного деньжонок, Хобжанский возвратился на континент и отправился в Брюссель. Все это вовсе не значит, что он был лодырем. Вовсе нет! Он мог встать на рассвете, провести весь день без передышки за тяжким трудом и поздно ночью склонить голову на жалкую постель. Он ходил в поношенной одежде и готов был и ее отдать беднейшему, чем он сам, – лишь бы об этом знали! Когда кто-нибудь являлся к нему с просьбой о помощи, о деньгах взаймы, он давал всякому – но хотел, чтобы и для него было сделано то или другое, во внимание к его заслугам. От мастерских в Лондоне его оттолкнула какая-то необъяснимая сила, жажда чего-то лучшего. Кшивосонд не мечтал ни о спокойной жизни, ни о большом богатстве, хотя любил благосостояние: среди тягчайших жизненных испытаний он неизменно стремился к славе, к возвышению, к видной роли, к влиянию и известности среди своих. Он охотно предпринял бы героический труд, лишь бы он не стал повседневным ярмом, работой, обязательной для него, как и для других, обыденной и постоянной. Несмотря на это, он довольно продолжительное время работал кассиром в одной брюссельской табачной лавочке. Он даже стал привыкать к этому занятию, как вдруг подал признаки жизни кружок его приятелей, кочующих по Мюнхену. Мюнхен, который он видел проездом в Париж, чрезвычайно ему понравился. И вот он двинулся в «Мнихов».[42] Там он нашел целую колонию. Это были художники, студенты, всякого рода служители искусства, ремесленники и бездомные сироты, «die unglücklichen Polen».[43] Здесь гудело, как в улье. Кипели споры, создавались группы, партии, происходили собрания, суды и даже драки. Хобжанский, ясное дело, вошел в одну из партий и вскоре принял над нею командование. Это был энергичный руководитель. Он завел в своей партии такой порядок, что зачастую точное выполнение предписаний заканчивалось в полицейском бюро. С противниками, которых он метко окрестил «птицами, гадящими в собственное гнездо», он боролся столь железной рукой, что ему угрожали выбить окна и избить его самого. Поскольку он не имел собственной квартиры, угрозы сводились к покушениям на неприкосновенность его шкуры, но он умел их отразить посредством фехтовального искусства, пуская в ход суковатую палку. Тотчас по приезде, пока не подвернулась другая работа, он позировал художникам. Его красивое лицо с выражением удивительной меланхолии, гордости и высокомерия их привлекало. Он завоевал репутацию «интересной головы» и был довольно широко известен, как «unglücklicher Pole». С течением времени эта узкозтнографическая номенклатура превратилась в менее определенную: «unglückliche Fratze mit vielen Konsonanten»[44] но, надо сказать, что в это время Кшивосонд уже позировал только своей братии, притом не иначе как верхом на лошади.

Связи с художниками толкнули его в совершенно другую область. Художнический народец, кочевой, беспечный, ныне купающийся в золоте, завтра стоящий на краю голода, стал источником заработков Кшивосонда. Скажем, этакий художничек вдруг пошел в гору, покидает Мюнхен и устремляется в широкий мир; «староста» покупает у него за гроши или просто получает в наследство всю его художническую утварь, старинные костюмы, иной раз какие-нибудь поломанные доспехи, оружие, незаконченные этюды, наброски, рисунки, да хоть бы и сломанные рамы. Другому требуется починить стильное седло, привести в порядок старинный костюм, починить мебель, склеить какую-нибудь древность. Кшивосонд брался за все и все делал. Иной раз хорошо, другой плохо, – ко делал. При этом он присматривался к удивительному процессу творчества, прислушивался к спорам, исследовал царство художников, этот необъятный мир, и получал энциклопедическое образование в антикварно-старьевщическо-ремесленно-художественной области. Если он чего и не умел сделать, то по крайней мере знал, как это делается. С течением времени в большой комнате на Шванталерштрассе разместилась странная мастерская. Там были и столярные инструменты, и слесарный станок, реторты, тигли, груды рам, бутыли с разноцветными жидкостями, куски кожи, железный лом. По стенам развешаны были наброски и картины, зачастую произведения высокого искусства, поддельные персидские ковры, всевозможное оружие, латы. По истечении полутора десятков лет, проведенных в Мюнхене, Кшивосонд выбился в фабриканты древностей. Иногда ему удавалось склеить из обломков, по существующему образцу, какое-нибудь подобие старинной утвари или меблировки и уступить это антиквару, промыть почерневшую картину, купленную за гроши, и пустить в оборот в качестве «школы» – «итальянской» или «голландской». Но особой любовью «старосты» пользовался готический стиль. Кшивосонд усматривал этот стиль везде, даже там, где был несомненно другой. В его устах слово «готика!» было верхом похвалы. Вот почему его коллекции заключали в себе столько остроконечных вещей. Все, что имело стрельчатую форму, заслуживало внимания: железные украшения решеток, ключи, оковка дверей, крестьянские подсвечники в окрестностях Боденского озера, пряжки для поясов, рамы и т. д., не говоря уже о подлинных осколках готики.

У Кшивосонда часто собирались бурши и художники. Старый усач потчевал эту легкомысленную молодежь неслыханной настойкой «своего изготовления», сыром собственной выделки и сухим хлебом, который если и не пек сам, то, во всяком, случае, архаизировал, держа его в своих бездонных шкафах, пока он не покроется белой плесенью. В виде особой милости он позволял всякому приближаться к развешанному по стенам «оружию», вытаскивал откуда-то из-под спуда испачканные рисунки и с видом полнейшей небрежности, словно речь шла о чем-то безразличнейшем, сообщал, указывая пальцем на какую-нибудь пачкотню:

– Петр Павел Рубенс…

Или:

– Болонская школа… Третий период Гвидо Рени…

После рисунков таких мастеров начиналось показывание других редкостей – например, переплетенной в белую телячью кожу книжечки под названием «Приапея». Книжечка эта была в нескольких местах пробита навылет. Когда спрашивали, что это означает, почему она так странно порвана, Кшивосонд объяснял, что это излюбленное сочинение Карла XII, которое тем не менее неоднократно служило ему мишенью при стрельбе из пистолета. Была там также трость Северина Гощинского,[45] именуемая иногда тростью Винцентия Поля.[46] Был стилет Беневского,[47] выложенный раковинками, мундир офицера времен Княжества Варшавского, поправленный Кшивосондом таким образом, что выцветшие выпушки были заменены другими, примерно того же цвета, а пуговицы и погоны соответственными пуговицами и погонами мундира французского пехотинца времен Наполеона III. За стеклом висел атласный жупан, составленный из каких-то не подогнанных один к другому лоскутов, стояла странная, оббитая вещица, именуемая «аптечкой Станислава Августа», лежала терракотовая трубка на гнутом чубуке, которая звалась «трубкой Стефана Батория», и т. д.

Однако не всем показывал «староста» свои коллекции. Было в колонии несколько человек помоложе, которые раздражали его и приводили в дурное настроение. Один из них, встретившись с антикваром, тотчас вслед за стереотипным вопросом о здоровье, прибавлял: