Читаем без скачивания Перешагни бездну - Михаил Шевердин

—  И вы первый   постучались   ко мне... — проговорил    Мирза Джалал.

—  Конь спешил домой. И вдруг луна помогла, осветила ворота. Назовите это случаем... счастливым. Случай привел меня к вам.

—  «Слова коснулись ушей хана. Он испустил сердечный вздох, и огонь ярости запылал в его сердце», — бормотал хозяин курган­чи. — Не смотрите так. Я в своем уме. На память пришли слова еще из одной книги. Да, вы меня привели на край крутизны, и я стою   над   бездной. Я жил   тихо,   незаметно. А вы хотите, чтобы я бросился в нее... я, у которого   дни   жизни идут по кругу. Я жи­ву долго, прожил много. На языке   я   держал и мед, и соль, и пе­рец.

—  Еще в далеком прошлом предки говорили: разбивший серд­це матери низвергается  в бездну  преисподней.  Подлецы  и  мерзавцы разбивают сердце вашей матери-родины, а вы наслаждае­тесь сознанием справедливости. И на вас небо не давит? А вы не бросайтесь в бездну, вы перешагните через нее!

—  Чего ж от меня хотят... от старого, усталого, больного?

И он заговорил быстро, взволнованно.

Его давно мучит, беспокоит мысль о себе. Он давно хотел пойти к советским властям попросить работу, но от одной мысли, что ему откажут, все внутри переворачивалось. Ему могли сказать: «Где вы были раньше? Почему мы должны верить вам, бывшему бухарскому вельможе? Бывшему чиновнику губернатора?»

Но каков комиссар! Можно подумать, что комиссар видел, как он метался в постели бессонными ночами? Как в ужасном возбуж­дении он мерил шагами ковры своей комнаты? Как, забравшись в самую чащобу виноградника, остервенело рубил саблей — па­мять о суданском походе — хворост и сучья, лишь бы найти выход ярости? Или этот русский командир подсматривал за ним, подслу­шивал его мысли? А теперь спокойно смотрит сквозь порхающие снежинки и произносит слова, так отвечающие на его самые со­кровенные мысли.

Кто много терпит, на того много возлагается.

Всю жизнь Мирза Джалал испытывал судьбу, терпел лишения, переносил несчастья, оплакивал гибель друзей, не имел личной жизни, нес на плечах свою ношу. Многие падали, раздавленные ее тяжестью, а он все нес...

Теперь этот свалившийся неведомо с каких небес комиссар толкует ему то самое, чем он терзал себя тысячу раз. И тысячу раз за последние годы он твердил себе: неужели ты состарился и у тебя не осталось сил?  А не потому ли так говоришь, что испугался  неистовой  решимости  большевиков  разрушить  все  старое, весь дряхлый, страшный, но привычный мир. Или ты не разглядел, что они разрушают ради творчества. Или в тебе говорит старая нетерпимость к иноверцам. А?

Сейчас этот шантан проницательности заговорит о мусульманах и русских.

—   Да, тот, кто может нести груз, пусть несет. Но  чтобы груз не раздовил, надо разделить ношу с братьями — кто бы они ни были, таджики ли, русские. Но для этого вы должны быть единомышленниками. И тогда надо отбросить слова «му-сульманин»,   «христианин»,  «идолопоклонник»,  а   оставить  слова «единомышленник», «революционер», «коммунист»!

—  Готов!    Готов! — прозвенел в тишине   дворика    возглас. — Обед готов! Все мы — рабы желудка, а я самый главный! Обе­дать!

В дверях летней кухни стоял с железным черпаком в руках Ишикоч с раскрасневшимся лицом, весь в облаках пара и соблаз­нительных запахов.

—  Мы — рабы желудка, а желудок — наш господин. Уважае­мые, все усилия народов, все мечи и копья, пушки и ружья — все ради желудка. Повелители мира погибали из-за чревоугодья.

Мирза Джалал махнул рукой, приказал:

—  Идите, идите! Мы разговариваем.

—  О!  Когда мудрецы говорят, невежи  молчат. Придерживай язык, не спи  много!  Побеждай желудок! Знаю!  Справедливость в еде! Но в еде досыта и для всех! Обедать! Обедать! Обед на дастархане!

—  О  пророк!  Не  болтайте!   Болтуну сводит  горло.  Товарищ комиссар, вы хотели   что-то   сказать? А Ишикочу   безразличной справедливость и несправедливость,— извинился Мирза Джалал, —  Одно скажу: у каждого дерева своя тень, у каждой страны свой обычай. Привычный ад лучше неведомого рая.

—  Надо сначала познать этот «рай», как вы его назвали. Путь долог, перевал высок, ущелья глубоки. Главное — смыть грязь пороков щедростью души. Подождите, не отвечайте! Не давайте ответа сейчас. Арабы говорят: слово, сказанное к месту, дороже  рубина.

—  Да, вы правы. У человека два уха, один рот. Два раза слу­шай, один раз отвечай.

—  А  я  вам  отвечу:   когда  уши  закрыты,  жизнь  идет  мимо. И еще я хочу сказать. Вы удивились, откуда я знаю вас. А я даже знаю, что говорят про вас: «В какую б темноту Мирза Джалал ни вступил, он ее просветлит». Вы считаете, что дорога для вас закрыта. Нет. Пойдемте с нами!

И вновь разговор прервал Ишикоч.

Он пробежал по снегу в кавушах на босу ногу — так разжарило его у кухонного очага, встал между спорщиками, засунул ладони за поясной платок — бельбаг, поднял вверх одутловатую пунцовую физиономию и заголосил с азартом:

—  Пусть я хитрец! Но я родился в год Обезьяны. Всю жизнь я, слава богу, кувыркался среди невзгод, но помру я не от голода. Я иду кушать. Я  буду есть восхитительный, сочный, пахнущий душистыми розами плов, а вы, мудрецы, ешьте мудрость. О, как вкусна мудрость! Вах! Вах! Но плов лучше!

—  Ум не в том, чтобы раскрывать и закрывать рот... — с до­садой проговорил Мирза Джалал. — Начало благопристойности — обуздание своего языка, друг мой.

Но слова его не устрашили маленького самаркандца. Он ду­рашливо ломался;

—  Ухожу! Ухожу!

Но он не ушел, пока комиссар и хозяин курганчи, все еще спо­ря, не отправились в вихре снега, мокрые, продрогшие, в михманхану. Ишикоч шлепал кавушами по скользкой глине и,  посмеиваясь, тараторил:

—  Что есть бедность? Не называйте бедностью отсутствие иму­щества...  Бедность — это  отсутствие  пищи,  бедность — это  когда в доме нет и чайрака   муки... Да, счастье для бедняка, когда и ты, и твои дети, и мать твоих детей сыты сегодня и будут сыты завтра. О справедливость мира!

Он смеялся от души, ахая, всхлипывая, с повизгиванием, вы­криками, шлепая себя по бедрам. Так оглушительно смеются за­всегдатаи в чайханах, когда молнией вспыхивает шутка остроум­ца, суеслова и прохиндея. И сразу все любители чаепития ахают и хохочут.

Всегда мрачный Мирза Джалал рассмеялся. По-видимому, и для Ишикоча это оказалось неожиданностью. Разинув смешно рот, он почти с испугом взирал на колышущиеся завитки бороды, на белые зубы, на съехавшую на ухо бархатную ермолку Мирза Джалала.

—  Не надо... Полно!.. — замахал он руками в священном ужасе. — Пронницательнейшему  столпу  знаний  не подобает  смеяться над бесхитростной шуткой.