Читаем без скачивания Нищета. Часть вторая - Луиза Мишель

Впрочем, Анжела хранила тайну. К чему было ее разглашать? Зла уже все равно не поправишь, а если отец узнает, — он не преминет отомстить и тем самым разоблачит себя.

Подавленная нуждой, убитая горем, Анжела вела себя в тюрьме как затравленный зверек, который защищается лишь тогда, когда на него нападут. Она была белокура, бледна и так хрупка, что походила на рано развившегося ребенка. Из-под длинных ресниц сияли глаза поразительной чистоты. Ее красота не поблекла от позора, навлеченного на нее негодяем Руссераном. Ведь невозможно лишить аромата полевой цветок, даже если топтать его ногами!

Анжела прилежно работала, но не ради штофа вина, которое она не пила, а чтобы скопить ко времени выхода из тюрьмы несколько франков для сестренок. Анна и Клара помогали ей. Они не знали, как передать сестрам Бродар свой скромный заработок, но не теряли надежды, что рано или поздно это удастся сделать.

Клару тоже еще не собирались судить, во всяком случае в ближайшее время. Зачем торопиться ради каких-то бродяг? Покуда ее считали сестрой Филиппа, она могла не беспокоиться. У полицейских и без того хлопот было по горло: отложив все срочные дела, они продолжали розыски исчезнувшей девушки. Де Мериа подгонял Николя, подававшего рапорт за рапортом г-ну N., чтобы принудить его к более энергичным действиям, а тот, в свою очередь, не жалел нахлобучек для своих агентов. Жан-Этьену и Гренюшу все время мерещился свист хлыста над головой.

Санблер, из осторожности напринимавший личного участия в поисках, каждый вечер осведомлялся у Обмани-Глаза об успехах мнимого Лезорна. Но успехов не было никаких. Несчастный Бродар, попав в безвыходное положенной стараясь успокоить сообщников в конце концов заявил, будто он уже напал на след. Что касается другого дела, то он уверял, что принимает необходимые меры. А так как, напав на след, добычу можно выслеживать долго и трудно назначить определенный срок, к которому все меры будут приняты, то его и оставили в покое.

— Лезорн здорово сдал! — говорил Санблер.

— Нет, — возражал Обмани-Глаз, — он — продувная бестия. Просто хочет действовать наверняка.

Терзаемый страхом, Санблер старался забыться в разгуле. Он заманил к себе Виржини, дочь одного из расстрелянных на кладбище Пер-Лашез, но внушил ей такое отвращение, что она сошла с ума. Вырвавшись от него ночью, девушка в ужасе бежала куда глаза глядят, выкрикивая свое имя, словно последний призыв к небесам. Читатель уже знает, чем это кончилось…

Арестантки в тюрьме Сен-Лазар часто вспоминали о Виржини — ее трагическая смерть глубоко их взволновала. Клара не могла без слез слышать о бедняжке, погибшей в конце концов из-за нее, хотя Клара и не была в этом виновата.

Беглянка терялась в догадках, спрашивая себя, чем дядя объясняет отсутствие вестей из приюта? Какую еще ложь там придумали, чтобы его обмануть? Не приехал ли он уже в Париж? И Анна и Анжела обещали Кларе по выходе на волю передать от нее письмо дяде. Впрочем, Анна считала, что этого делать не следовало: подобно Филиппу, она думала, что, если бы Клару и приговорили за бродяжничество к нескольким месяцам тюрьмы, ей было бы здесь спокойнее, чем в любом другом месте. Тайну убежища девушки можно будет раскрыть лишь тогда, когда общественное мнение встанет на ее защиту и демократическая печать разоблачит преступников. А до тех пор Кларе лучше скрываться.

Как и Анжела, Клара усердно работала в мастерской, чтобы помочь подруге, а иногда — чтобы угостить стаканом вина какую-нибудь старуху со скрюченными от ревматизма пальцами, одну из тех, которые крадут с единственной целью — попасть за решетку и обеспечить себе кров на всю зиму. Таких немало и в Сен-Лазаре и в версальской исправительной тюрьме.

Последней сенсацией в камере была история бедно одетой женщины, которую засадили в тюрьму без всяких на то оснований. Возмущенная несправедливостью ареста, бедняжка, забыв обычную робость, так горячо и смело протестовала, что с нею произошел сильнейший нервный припадок, и ее в глубоком обмороке отправили в тюремный лазарет. В мастерской, где работали арестантки, только об этом и говорили.

— Какой позор! — восклицала толстая эльзаска, ставшая проституткой, когда любовник-подлец выгнал ее с ребенком на улицу. — О таком я еще не слыхивала! Эта женщина подняла платок, который уронила какая-то старая хрычовка, и позвала ее, чтобы отдать платок, а та, глухая тетеря, потребовала, чтобы бедняжку арестовали за воровство!

— Неужели, по-вашему, такое случается впервые? — спросила высокая женщина с осунувшимся лицом. — Так бывает сплошь и рядом. Разве мало теряют кошельков? А коли поднимешь, тебя отправляют в каталажку и говорят, будто ты украла…

— Да, — вмешалась третья, — они хотели бы, чтобы мы подавали им поноску, словно собаки. Уж если я что-нибудь нахожу, то оставляю себе. Только фартит не больно часто…

Ее большие круглые глаза бегали как у помешанной.

— Ну, не сердись, Волчица!

— Дуры вы все! — крикнула женщина с круглыми глазами. — Если я иногда что-нибудь и имела, так только то, чего мне добром не давали!

И она снова принялась за работу, сердито ворча.

— Это из другой оперы, голубушка, — сказала высокая худая арестантка. — Речь идет не о том, что мы сделали, а о том, чего мы не делали. Ведь именно за это нас всех сюда и засадили.

— Верно, верно! — хором подхватили арестантки.

В углу мастерской замелькали два полотняных крылышка: то был чепец надзирательницы, сестры Этьен. До нее донеслись голоса, хотя она и была погружена в чтение молитв вместе с несколькими лицемерками, тайком насмехавшимися над нею. Среди этих женщин находилась и кляча, иначе говоря, староста камеры, которая шпионила за всеми (в центральных тюрьмах старосту зовут овцой).

— Какой шум! — воскликнула сестра Этьен. — А что будет, если старшая надзирательница об этом узнает?

— Не узнает, если вы не скажете! — дерзко ответила высокая женщина с осунувшимся лицом.

— Послушайте, Анета, будьте же рассудительны! — убеждала сестра Этьен. — Вы же знаете, что я обязана сообщать обо всем, что тут происходит.

— Нечего сказать, славная обязанность — доносить на нас! Когда вы не заняты выполнением своего долга — вы куда лучше.

Клару поражало сходство между ее дядей и этой надзирательницей. Та же благожелательность, борющаяся с неумолимыми правилами; тот же фанатизм, заглушающий и голос сердца, и голос разума… «А вдруг дядя решит, что его долг — погубить меня ради спасения Эльмины?» — подумала девушка.

Русская (впрочем, ее имя и национальность никому не были известны, так как на допросах она хранила молчание) уже знала историю доверчивой Клары и ответила на ее мысль, нечаянно высказанную вслух:

— Да, ваш дядя это сделает, как сделал бы всякий, кто придерживается его образа мыслей.

Сестра Этьен о чем-то размышляла. Влечение к правде еще не совсем угасло в ее сердце, которому предстояло окончательно очерстветь. Суровый режим тюрьмы должен был иссушить и ее душу, превратить монахиню в холодную, бесчувственную мумию… Чтобы отогнать неприятные мысли, она направилась к группе, где работали Клара, Анжела и Анна. Остальные потихоньку возобновили разговор.

— Говорят, женщина эта надавала полицейским оплеух?

— Ого! Это, значит, бой-баба?

— Вовсе нет! Она смирная и совсем молоденькая. Ее муж, кажется, социалист. Ему хотели отомстить за то, что он досаждал правительству, и воспользовались для этого случаем с платком.

В другой группе опять, чуть ли не в тысячный раз, обсуждали смерть Виржини: как она бежала в безумии по улицам, как выбросилась в окно, как умерла, не переставая кричать: «Виржини! Виржини!»

— Вы тоже полагаете, что часто наказывают безвинных? — обратилась сестра Этьен к Анне, внушавшей ей некоторое уважение.

— Конечно.

Сестра Этьен задумывалась все больше.

— Скажите, почему вы отказываетесь назвать свое имя? — спросила она.

— Потому что мой долг — не делать этого, по крайней мере сейчас.

— Значит и вы верите, что есть долг?

— Да, но он заключается не в том, чтобы притеснять несчастных женщин.

— А как по-вашему, Анжела? — спросила сестра Этьен, волнуясь.

— По-моему? Да разве такой девушке, как я, позволено иметь свое мнение? По-моему, в жизни слишком много горя.

— Да, жизнь — грустная штука, — промолвила сестра Этьен, вспомнив про малютку Анжелы. На глазах надзирательницы выступили слезы.

В это время в мастерскую вошла старая сестра Доротея, иначе — сестра «Кривошейка». Все замолчали, кроме клячи, которая, гнусавя, продолжала читать молитву. Сестра Доротея окинула взглядом всю мастерскую, что ей нетрудно было сделать, ибо она страшно косила.

Сестра Этьен побледнела, перехватив взгляд сестры Доротеи, скрестившейся со взглядом клячи. Было ясно, что та сообщит все, что говорили и делали не только заключенные, но и надзирательница.