Читаем без скачивания К достижению цели - Михаил Моисеевич Ботвинник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Великий шахматист ушел.
МАТЧ-ТУРНИР
Итак, шахматный мир впервые с 1886 года остался без своего короля (чемпион умер непобежденным). Что же делать?
Летом 1946 года в Винтертуре (Швейцария) состоялся первый послевоенный конгресс ФИДЕ. Он собрал всего лишь 6 делегатов — они разумно объявили свои решения рекомендациями. Но среди этих рекомендаций была одна особо важная — провести матч-турнир шести сильнейших шахматистов мира, победитель которого будет провозглашен чемпионом.
Пять из них были названы по АВРО-турниру: Эйве, Файн, Решевский, Керес и Ботвинник. Шестой должен был быть определен дополнительно. В августе большой международный турнир в Гронингене мог сыграть в этом отношении решающую роль.
Как, однако, выяснилось после турнира (я об этом догадывался и раньше), с этим соревнованием связывались и другие расчеты — к этому мы еще вернемся.
В Голландию была направлена представительная советская делегация: Ботвинник, Смыслов, Болеславский, Котов, Флор, руководитель — Вересов. Прошу вместе со мной послать жену и дочку. Комитет согласен.
Едем поездом через всю Европу со множеством пересадок. Наконец мы на границе Нидерландов. «Кто будет первым в Гронингене?» — спрашивает Флор по-голландски у таможенного чиновника. «Эйве!» — следует немедленно в ответ. «А Ботвинник?» — «Может быть, если не будет много... пить!» (После матча Алехин — Эйве в 1935 году русские мастера имели в Голландии репутацию пьющих.)
И вот мы в Гааге. Оттуда на автомашине советской военной делегации через дамбу, отделяющую Зюдерзее от Северного моря, прибываем на север страны — в Гронинген.
Голландцы переживали трудное время. Пассажирские поезда формировались нередко из товарных вагонов — подвижной состав был разбит. Велосипедов стало явно меньше, нацисты миллион самокатов заложили, как арматуру, в бетон атлантического вала. С продовольствием и промтоварами плохо — почти все по карточкам. Цены высокие.
Отразилось это и на организации турнира, питание было весьма скромным. Наш посол В. А. Вальков отнесся к нам внимательно (кстати, до войны он в моем политехническом был доцентом — преподавал политэкономию) и систематически присылал Вересову талончики на продовольствие (из резерва посольства)...
Перед турниром разразился скандал. Голландцы пригласили пятерых советских шахматистов, ограничив общее число участников двадцатью. Но затем организаторы расширили состав, не рассчитав, что сразу после турнира в Москве должен состояться командный матч СССР — США. Если было бы больше 19 туров, пятеро советских гроссмейстеров, а также два американца (Денкер и Стейнер) опоздали бы на матч в Москву.
От Голландии в турнире должны были выступать двое — Эйве и Принс. Организаторы предложили Принсу выбыть из турнира — тот отказался наотрез. Следующий выстрел произвел Эйве — он заявил, что сам выходит из игры. Все, разумеется, запротестовали. Тогда предложили отказаться одному из советских — Вересов сообщил по моей просьбе, что Ботвинник отказывается от игры... Дело зашло в тупик. Убеждаю Вересова заявить Принсу, что если он выйдет из турнира, то получит приглашение на один из международных турниров в СССР. Гавриил Николаевич колеблется — нет у него на это полномочий.
Мастер Вересов всегда сидел в цейтнотах — был он тугодум. Очень рассеянный, все время о чем-то думал. За время нашего путешествия через Европу всегда и всюду забывал свой служебный портфель (кстати, этот портфель он одолжил у Флора), где хранились денежные средства нашей делегации. Любимым развлечением маленькой Оли было находить этот портфель и возвращать его владельцу. Когда мы улетали из Гааги, Вересов все же ухитрился забыть портфель... в посольстве!
Родился он, однако, в счастливой рубашке, и все у него получалось удачно. Так, однажды в Гронингене пошел он в парикмахерскую; парикмахер оказался сильным шашистом-стоклеточником, и эта стрижка шахматного мастера способствовала установлению контактов между советскими и голландскими шашистами!
Наконец Вересов решился — общее ликование. Принс, конечно, понимал, что именно ему следует отказаться, он сопротивлялся из фанаберии: но теперь все было очень мило. Увы, несмотря на все мои старания, обещание пригласить Принса в Москву так и осталось обещанием...
Жили участники в отеле «Фрихе»; здесь же была жеребьевка. На церемонии открытия турнира выступил вокальный квартет: д-р Эйве с тремя юными дочерьми — Эльши, Каро и Фити. На русском они исполнили песню Дунаевского «Широка страна моя родная». Это был весьма дружелюбный и трогательный жест в адрес советского народа.
Играли мы в «Гармони» — прекрасный зал местной филармонии, интерес к турниру был огромный, зрителей — много. Из старшего поколения играли Бернштейн, Тартаковер и Видмар, о советских и американских мастерах читатель уже знает; играли еще Найдорф, Сабо, Штольц, Лундин, Яновский, О’Келли и другие. Но главным действующим лицом был, несомненно, Макс Эйве. Многие голландцы полагали, что раз Алехин умер, то справедливо будет провозгласить чемпионом Эйве — ведь именно у него Алехин в 1937 году отвоевал этот титул. Правда, конгресс в Винтертуре решил иначе, но ведь ФИДЕ ранее к этим вопросам отношения не имела... Вот только бы Эйве здесь, в Гронингене, стал победителем!
Со старта я захватил лидерство, но Эйве преследовал меня неотступно. В середине турнира мы встретились.
Это была наша пятая партия (с 1934 г.). До нее счет был 3: 1 в пользу голландца; две партии он выиграл, две закончились вничью. Играть с ним мне было трудно: я плохо понимал его игру. Он ловко менял ситуацию на доске, делал какие-то «длинные» ходы фигурами (я их просматривал). Нужно отдать ему должное — он начинал стремительное наступление при первой возможности, точно считал варианты и глубоко изучил эндшпиль. Все считали его хорошим стратегом; однако я не могу не согласиться с Алехиным, который после своей победы в матч-реванше 1937 года писал, что считает Эйве тактиком. Конечно, Эйве знал множество известных стратегических идей, но глубоким стратегом он вряд ли мог быть, ибо по натуре своей — прагматик как в жизни, так и на шахматной доске.
Поэтому и играть мне, логику и во многом фантазеру, было с ним нелегко. Наша встреча в Гронингене не была исключением. Сначала я получил хорошую игру (Эйве играл быстро, но несколько поверхностно), затем решил выжать из позиции больше, чем это было возможно; Эйве немедленно перехватил инициативу, и я с трудом отбивался. Эйве доказал в этой партии, как тонко он изучил эндшпиль: к перерыву он ловко свел игру к ладейному окончанию, которое как две капли воды было
