Читаем без скачивания Последняя почка (сборник) - Владимир Тучков

Так оно в конечном итоге и вышло. Одним прекрасным днем, проснувшись как обычно в два часа пополудни, Лев содрогнулся от громогласных слов: «Михалыч продольные баксы голимая нефть!», что при помощи алогичной системы преобразования к вечеру было трансформировано в более конкретное «Продай Достоевского американцам». Человек банальный и скучный тут же пришел бы в ужас от подобного предложения. Однако Лев был не таковым. Он совершенно справедливо считал, что объектом извлечения барышей может быть все что угодно, не исключая даже высших образцов отечественной духовности.

Далее события развивались столь же причудливо, как и в романах великого русского писателя. Лев, знавший английский язык вполне приемлемо, за полгода перевел на язык О’Генри и Марка Твена четыре романа Федора Михайловича – «The Idiot», «The Demons», «The Karamazoff Brothers» и «Crim and Punishment». Поскольку работа делалась в большой спешке, то Льву удалось вполне приемлемо передать лишь фабулы произведений. Что же касается тончайшего психологизма, благодаря которому Достоевский долгие годы был властителем российских умов, то «The Idiot», «The Demons», «The Karamazoff Brothers» и «Crim and Punishment» были лишены его абсолютно. Однако это было не оплошностью нерадивого переводчика, а сознательным актом прагматичного торгаша, который совершенно справедливо полагал, что данные душевные материи чужды западному потребителю книжной продукции.

По окончании этой работы, абсолютно бессмысленной с точки зрения человека нормального, невырожденца, Лев продал все, что было возможно продать из недопропитого родительского наследства, и купил билет до Нью-Йорка и фальшивый паспорт на имя Федора Михайловича Достоевского. После чего у него осталось сто пятьдесят долларов, на которые можно было прожить в современном Вавилоне три дня.

В первый же день пребывания в Нью-Йорке Лев, опекаемый точно таким же безумным, как и он сам, ангелом-хранителем, познакомился с сыном мультимиллионера, еще большим вырожденцем за счет принадлежности к шестому колену династии банкиров, о которой на Уолл-стрите слагались легенды и анекдоты. Этот самый сын по имени Гарри, уже десять лет обучавшийся в Иллинойском университете непонятно чему, в котором идиотизма было раза в четыре больше, чем во Льве, просмотрев вечером по диагонали четыре предложенных исторических романа о русской жизни прошлого века, наутро купил у Льва, который значился в договоре как Достоевский, авторские права за двадцать миллионов долларов.

Следует отметить, что ангел-хранитель у Гарри был более чем в четыре раза безумней, чем у Льва. Поэтому он, не откладывая дело в долгий ящик, заменил русских персонажей американскими и адаптировал сюжет к ситуации современного Нового Света. Конечно, данную модернизацию можно было бы квалифицировать как модный нынче ремейк. Однако сделать это невозможно по той простой причине, что стараниями Льва и

Гарри в романах «The Idiot», «The Demons», «The Karamazoff Brothers» и «Crim and Punishment» от Достоевского не осталось не только ни одной буквы, но даже и знака препинания.

Например, в «The Idiot», который получил новое название «The Crezy Sergeant», Гарри решительно заменил князя Мышкина на ветерана вьетнамской войны Дэвида Вулфа, компенсировавшего последствия открытой черепномозговой травмы нечеловеческими дозами героина. События романа происходят в Чикаго, где Вулф, потеряв в уличной перестрелке подругу (созерцание изощренных татуировок, покрывавших все ее тело, доводило Дэвида до трансцендентного экстаза), объявляет войну сразу всем мафиозным кланам. За счет того, что главный герой обладает уникальными способностями убивать врагов как традиционными евро-американскими способами, так и экзотическими афро-азиатскими, поголовье чикагских преступников тает, словно снег под июльскими лучами солнца. В финале Дэвид встречается в смертельном поединке со своим бывшим командиром, который был убит во Вьетнаме, а затем, через двадцать лет, клонирован из мочки своего уха и усилен пластмассовой пуленепробиваемой кожей и гидравлической мускулатурой. На последней странице окровавленный, но счастливый главный герой достает из кармана фрагмент кожи подруги и, жадно впившись глазами в причудливый узор, прозрев, постигает все тайны мироздания и навсегда уходит в нирвану.

Затем Гарри поставил на всех четырех романах свое имя, издал их, получив прибыль в четыреста миллионов долларов, а потом и экранизировал, в связи с чем сумма доходов от осквернения шедевров великой русской литературы возросла до полутора миллиардов.

К счастью, эти фантастические приключения уступленных за сущие гроши авторских прав Федора Михайловича Достоевского не были известны Льву, в связи с чем, вернувшись на родину, он ощутил себя не только баснословным богачом, но и ловким дельцом, способным провернуть самое невероятное дело. Благодаря этому обстоятельству он, окрыленный заокеанским вояжем, в течение месяца удесятерил свой капитал. А потом, как и пристало вырожденцу, окружил себя роскошью и погрузился в пучину порока.

Вначале было весело. Очень весело. Ночные клубы, гипнотизирующий шарик рулетки, бархатистые голоса лакеев, извивающийся в подобострастных телодвижениях секретарь, мерседес, стремительно несущий хозяина по ночной Москве к новым неизведанным приключениям, подпольные бои гладиаторов, новые континенты и неизведанные страны, возрождающая из утреннего пепла парная, девушки, много девушек, очень много не похожих друг на друга девушек – все это волновало, наполняло сердце чувством самоуважения, стремительно разгоняло по жилам горячую кровь…

Однако все это продолжалось недолго. Внезапно, проснувшись, как обычно, в четыре часа дня, Лев ощутил странную потребность в настоящей любви. Крепкой – такой, чтобы навсегда. Хотя он и не имел ни малейшего представления о том, что же это такое и как это можно в себе обнаружить, если вдруг это случится.

Положение было отчаянным еще и потому, что Лев был человеком асоциальным. Он не был ни бизнесменом, ни юристом, ни врачом, ни чиновником. Никем не был. И, следовательно, не имел устойчивого круга общения, где можно было бы встретить ту единственную, которую можно было бы полюбить, потеряв голову от сладостного безрассудства. Из женщин Льва окружали только лишь проститутки. Впрочем, многие из них были и задушевными, и обаятельными, и умными, и образованными. Но сословные предрассудки предполагали, что любовь к продающейся за деньги женщине не то чтобы постыдна, но психически невозможна.

В тот же вечер Лев, словно робот, не имеющий внутри себя никакой иной программы, отправился в казино «Карусель», где, тупо глядя на вращающуюся рулетку, на нервно подпрыгивающий шарик, пребывал в прострации, механически кидая жетоны на случайные клетки. И вдруг, когда ночь была уже на исходе, Лев нечаянно соприкоснулся над столом с женской рукой – слегка, лишь фалангой безымянного пальца. И тут же испуганно отдернул руку, ощутив явственный удар током. Удивленно поднял глаза и сразу же, в сладостном ужасе, провалился в черную бездну устремленного на него инфернального взора. С этого мгновения он уже не понимал, хороша ли внешне стоящая перед ним женщина, или, напротив, уродлива. Это не имело для него ни малейшего значения.

Нет, конечно ничем Льва не ударяло, и ни в какую бездну он не проваливался. Просто именно такими словами пользовались в своей литературной практике и его родители, и бесчисленные родственники по обеим линиям. Именно их и произнес Лев, пытаясь передать мне охватившие его чувства, которые, как я понял, были верным признаком надвигающейся страсти, сверкавшей на горизонте неистовыми лезвиями омытых кровью ножей.

Через двадцать пять минут он уже был у нее, срывал одежды, шептал что-то безумное, что не смог бы воспроизвести ни по моей просьбе, ни по требованию суда присяжных.

Спустя четыре часа ко Льву стало постепенно возвращаться сознание. И в конце концов он обнаружил себя лежащим рядом с молодой женщиной. «Прекрасной», как он мне сказал. Над головой раздавалось топо-танье детских ног, из чего можно было заключить, что принцесса живет отнюдь не в сказочном дворце, а в довольно заурядной квартире, как позже выяснилось, однокомнатной. Стены девичьей светелки были почти без промежутков оклеены фотографиями из «Космополитена». На столе в перво-зданности находились остатки пиршества. Однако ни этот интерьер, ни отрубленные человеческие головы, окажись они сложенными в углу комнаты, – ничто на свете не смогло бы уже отрезвить отравленного страстью Льва. Страстью, а может быть, и любовью, поскольку чувство, им завладевшее, классификации не поддавалось.

Женщина назвалась, в очередной раз назвалась, поскольку Лев начал вспоминать, как всю ночь он называл ее Настей. Конечно, это была Настя, поскольку кем же ей еще было быть?

Ну, – сказала она, затягиваясь сигаретой, – и как?

Лев стушевался. И вместо ответа вновь горячо обнял ее. Настя отстранилась и повторила вопрос, пристально глядя на него своими черными, блестящими, словно черная ртуть, глазами. И продолжила, выпустив дым в лицо и рассмеявшись: