Читаем без скачивания Время пастыря - Николай Еленевский

И что его подняло?

Осознаю: любовь к родным местам, их прошлому, отсюда и поиск, постоянный поиск…

Он поставлял интересные экспонаты в музей Белорусского Полесья, который размещался в Пинске, отсылал их в Брест. И ко всему человек скромный, даже стеснительный. Хотя его больше уважали и любили не за то, что он колесил на велосипеде по окрестным селам, не за игру на гармонике. Нет. Его любили за умелые руки.

Антон – сама противоположность – острый на язык. Он знал много прибауток, поговорок, пословиц. Он и сейчас за словом в карман не полезет. Народ удивлялся:

– Антон, из тебя как из рога изобилия. И где столько всего вмещается?

Но стоило Василю взять в руки гармошку, а Антону бубен, как у этого же народа ноги сами шли в пляс.

– Это не хлопцы, дядько Максим, а черти, – говорили люди. – Не позови их на свадьбу, так это не свадьба, а поминки будут.

Василь с Антоном и на нашей с Надеждой свадьбе играли. Да как играли! Столько лет прошло, а помнится…

У Василя мокрый от пота чуб ко лбу прилип. Тонкие длинные крепкие пальцы музыканта и кузнеца стремительно летали по белым пуговкам старого тульского, но очень голосистого гармоника. Антон под взмах гулкой медной блестящей тарелки бубна белозубо улыбался. У Пеша, лесника и нашего соседа по улице, тогда от новых хромовых сапог подошвы отлетели. Пешо был танцор каких поискать, в танце на ходу мог носок своего сапога поцеловать. Такой фокус еще на селе удавался только одному человеку – Антону Печуру, колхозному пчеловоду.

Поздним вечером, да нет, ночью, когда танцоры угомонились, а женщины принялись за спевки, я повел Василя домой. Мы оба, петляя по широкой улице от забора к забору, с особым усердием пылили так, чтобы добраться к намеченной цели – Василевой хате, стоявшей от нашей за добрых два километра. Василь пытался мне что-то рассказывать, начинал размахивать руками и тогда уходил из-под моего плеча, и мы тут же присаживались на пыльную траву, чертополох, крапиву у забора, чтобы сориентироваться и передохнуть. Поднабирались сил для следующего рывка.

– Завтра мне приходить? – вопрошал Василь после каждой такой передышки.

– Конечно! – мужественно восклицал я.

– С утра пораньше? – опять спрашивал Василь.

– Конечно! – на той же ноте довольного жениха отвечал я.

– Тогда обо всем и поговорим!

– Конечно!

На следующий день мы с женой на правах молодоженов еще нежились в постели, как на улице звонкоголосо грянул гармоник. Было слышно, как соседка тетка Надя, выделившая нам на период свадьбы комнату для жилья, ойкнула:

– Люди, это же еще и коров не гнали, а он за музыку взялся. И не успался.

На что ее муж Антон со смехом отвечал:

– Успишься, когда голова раскалывается, а душа чарку чует. Перебрал он вчера.

– А ты не перебрал? Тоже хороший был.

– Так ведь свадьба!

– Ну, Василь, Василь…

– Ты иди, буди молодых. Это для них концерт.

– Пускай поспят. Вы тут всю ночь колобродили. Весь Лунин вас слушал. Отдохните, – постукивая чугунками, приговаривала тетка Надя.

Что это было за колобродство, мы узнали, когда, одевшись, пошли на зов Василевого гармоника. Оказывается, старый Бумкач уснул под лавкой, а другой – за упавшей рядом на пол, его и отгородило от людского глаза. Дед удумал неведомо что, вплоть до того, что его уже в сосновой хате на тот свет отправили, потому как, где рукой не проведет, везде доски. Поднял крик:

– Люди! Я живой, люди, смилуйтесь! Откопайте!

Да так голосно и жалобно, что народ сбегался кто откуда. Еле деда успокоили, убедили, что он на этом свете. Окончательно тот пришел в себя, когда выпил две стограммовки водки, разгладил на груди жилистыми руками рубаху и, выйдя во двор, довольный прилег на траву.

– Вот, надо было сразу здесь ложиться, – бубнил он себе под нос, – лето ведь.

И захрапел как рожденный заново.

Василь, поставив гармоник на лавку, протянул мне завернутый в газету пакет:

– Я ведь вчера тебе ничего не подарил, так вот это, считай, мой подарок.

Видя, что я захотел развернуть газету, предупредительно махнул рукой:

– Потом посмотришь и оценишь, а сейчас пошли, трубы горят, надо хотя бы пару стопок влить.

Газетный пакет я развернул где-то спустя год уже в маленькой комнатушке пятиэтажного ДОСа – дома офицерского состава в гарнизоне, расположенном в самом центре России – в городе Коврове.

Здесь размещался воинский гарнизон. Издавалась военная газета, в которую после окончания Львовского высшего военно-политического училища меня направили служить. Около полугода мы с женой снимали частную квартиру у премилой старушки, страстной любительницы игры в лото. По вечерам у нее собирались еще несколько таких же игроков, от которых веяло здоровой русской мещанской обыденностью, сохранивших самые лучшие традиции мещанства еще царских времен. Все они были женами оружейников – людей зажиточных и мастеровитых. Но мужья в силу своего возрастного превышения уже ушли в мир иной, а их подруги остались доигрывать свое лото жизни уже без них. Там всегда подавался душистый чай, печенье и малиновое варенье, часто и мед. Иногда приглашали и нас с женой: «Молодежь, давайте-ка на чай!» – голосно выкрикивая номера: «Стульчики!» – это был номер 44, или «Барабанные палочки», то бишь номер 11, и удивлялись нашей неповоротливой памяти. О какой «разворотливости» можно было говорить, когда почти у каждого номера имелось свое закамуфлированное, понятное только этим игрокам название. Оно воспринималось нами с трудом. Но эти лотошные воспоминания, подкрепленные старинными фотографиями, для нас оказывались мало привлекательными. Даже литературный журнал «Нева» за 1912 год, посвященный 100-летию Отечественной войны, оформленный многими уникальными снимками, меня почти не заинтересовал.

– Возьми, – уговаривала хозяйка, – может когда-нибудь да посмотришь.

– Может, – согласился я.

Затем мы получили одну на две семьи двухкомнатную квартиру и оказались владельцами премилой комнатушки. Полгода из мебели у нас были два стула и стол. Все имущество лежало в углу, старательно прикрытое от посторонних глаз домотканой скатертью, подарком матери.

Когда обжились, дошла очередь и до газетного пакета. В нем оказалось полное собрание сочинений Александра Сергеевича Пушкина, изданное в санкт-петербургской типографии товарищества «Общественная польза» толстенным томом в 1902 году. Удивительное издание Ф. Павленкова под редакцией А. Скабичевского с портретом автора, гравированным В. Матэ и 160 иллюстрациями. На обложке так и было напечатано «Все сочинения в одном томе». В нем я открыл для себя Пушкина как человека со всеми «болячками», потому что около трети книги составляла его переписка с друзьями. Переписка, которой не особо коснулась рука цензуры. Разумеется, рука цензора в ней присутствовала, но только там, где Александр Сергеевич позволял себе пошалить с великим и могучим русским языком, придавая своим выражениям истинно народную окраску.

Имелась надпись:

«Педагогическим советом Радзивиличской железнодорожной школы дана сия книга в награду ученику 5 отделения той же школы Дзендолету Станиславу за хорошие успехи и отличное поведение. 11 мая 1903 года».

И подписи дарителей. Среди них старший учитель Н. Обровец – такая фамилия была весьма распространенной в нашем селе.

Книга стала семейной реликвией и положила начало нашей домашней библиотеке. Я тогда не задумывался, как она могла попасть в руки простого сельского кузнеца.

Спустя пару лет, будучи в отпуске, спросил у Василия:

– Как этот Пушкин у тебя появился?

– Долгая история. Но ты мой подарок оценил?

– Да, огромное спасибо. Так все же…

– Дело вот какое. Когда закрывали нашу церковь, встал вопрос, куда девать церковную библиотеку. А библиотека, я тебе скажу, была большая. Когда увидел, сколько в ней книг, дух захватило. Вот Плешко, наш священник, и предложил мне забрать ее часть, поскольку все, кому он только не предлагал, отказывались.

– И в библиотеки?

– И туда тоже. Среди различных изданий и Пушкин. Там много разных интересных книг имелось. Знаешь, собирали эту библиотеку лунинские священники столетиями и передавали, как говорится, вместе с храмом друг другу по наследству. Удивительные были люди. Более того, от Плешко я узнал, что первую белорусскую грамматику также написал священник, Платон Максимович Тихонович, притом священник нашей церкви.

– Какую грамматику?

– Самую настоящую, нашу первую. Мне Александр Иосифович часто рассказывал о том, что Тихонович не раз с обидой вспоминал, мол, ее так и не издали, хотя говорили, издадут. Были на тот момент свои исторические оценки…

– Где же она теперь?

– Кто его знает. Плешко говорил, может, в каком архиве затерялась. Я послал запросы в разные места, но пока с ответами туго.