Читаем без скачивания Дорога в тысячу ли - Мин Чжин Ли

семье не ударил и не поругал ее, ни разу не упрекали ее и за то, что она никак не подарит им долгожданного наследника. Наконец Чанджин родила Сонджу, четвертого ребенка и единственную девочку, и все пошло хорошо; когда дочери исполнилось три года, родители смогли спать по ночам, не проверяя постоянно колыбель, чтобы убедиться: крошка все еще дышит. Хуни сделал дочери кукол из кукурузных листьев и отказался от табака, чтобы покупать ей сладости; они завтракали и ужинали втроем, хотя постояльцы хотели, чтобы Хуни присоединялся к их трапезе. Он любил своего ребенка так, как родители любили его самого, он ни в чем не мог ей отказать. Сонджа росла здоровой девочкой без дефектов, она часто смеялась, а отец считал ее настоящей красавицей, удивляясь ее совершенству. Немногие отцы так дорожат своими дочками; казалось, Хуни жил лишь для того, чтобы она улыбалась. Зимой, когда Сондже сравнялось тринадцать лет, Хуни тихо угас от туберкулеза. На его похоронах Чанджин и ее дочь были безутешны. Но на следующее утро молодая вдова поднялась с матраса и взялась за работу.

2

Ноябрь 1932 года

Зима после вторжения Японии в Маньчжурию[1] выдалась трудной. Обжигающие ветры пронизывали небольшой дом, и женщины пытались утеплить одежду, прокладывая трепаный хлопок между слоями ткани. Эпоха, по всему миру названная Великой депрессией, затронула и их края; постояльцы рассказывали за едой новости, которые услышали от мужчин, умеющих читать газеты. Бедные американцы голодали точно так же, как бедные русские или бедные китайцы. Даже рядовой японец во всем себе отказывал во имя Императора. Только самые сообразительные и выносливые пережили ту зиму, и постыдные рассказы о том, как дети ложатся спать и уже не просыпаются, как девушки продают свою невинность за миску пшеничной лапши, как пожилые люди тихо уходят в уединенные места, чтобы умереть и дать шанс выжить молодым, звучали слишком часто.

Тем не менее постояльцы ждали регулярного питания, а старый дом нуждался в ремонте. Да и аренду полагалось выплачивать каждый месяц. Со временем Чанджин научилась обращаться с деньгами, договариваться с поставщиками и говорить «нет», если условия ее не устраивали. Она наняла двух сестер-сирот и стала работодателем. Ей исполнилось тридцать семь лет, она уверенно управляла пансионом и больше не была робким подростком, появившимся на пороге нового дома со стопкой чистого нижнего белья, завернутого в квадратный кусок ткани.

Чанджин должна была заботиться о Сондже и зарабатывать деньги; им повезло иметь собственное дело. Первого числа каждого месяца каждый постоялец платил двадцать три иены за комнату и питание, но этого все чаще не хватало на покупку зерна на рынке и угля для отопления. Поднять плату за проживание не представлялось возможным, потому что жильцы не зарабатывали достаточно денег, и кормить их все равно приходилось. Из берцовых костей Чанджин варила густые мутноватые бульоны и заправляла их овощами со своего огорода; дополняла похлебку просом и ячменем, а иногда и жалкими кусочками сала, если к концу месяца оставалось немного денег. Когда зерновой мешок пустел, она готовила вполне вкусные блины из фасолевой муки и воды. Жильцы приносили ей ту часть улова, которую не смогли продать на рынке, так что иногда трапезу дополняла корзина крабов или скумбрия, и Чанджин умела сохранять рыбу впрок с помощью специй в расчете на более скудные дни, которые непременно придут.

Шесть постояльцев по очереди спали в одной комнате для гостей: три брата Чон из провинции Чолладо по ночам ловили рыбу и ложились спать днем, а двое молодых парней из провинции Тэгу и вдовец из Пусана тем временем торговали на рыбном рынке и шли отдыхать ранним вечером. В маленькой комнате мужчины спали бок о бок, но никто не жаловался, потому что этот пансион был лучше, чем дома, где они жили раньше. Постели были чистыми, и еда сытной. Девочки тщательно стирали одежду, а хозяйка пансиона латала изношенные вещи жильцов, используя для этого лоскуты от одеяний, износившихся за предыдущий год. Ни один из постояльцев не мог позволить себе жену, но это их не слишком огорчало. Жена могла бы создать комфорт, но в браке появились бы дети, которым нужна была еда, одежда и дом; жены бедняков часто ворчали и плакали, и постояльцы знали пределы своих возможностей. Торговавшие на рынке иногда расплачивались непроданными товарами, а Чанджин соглашалась взять банку кулинарного масла вместо нескольких иен арендной платы. Свекровь объяснила ей, что надо хорошо заботиться о постояльцах: в противном случае они могли найти другое место. У мужчин есть выбор, которого нет у женщин. В конце каждого сезона, если оставалось несколько монет, Чанджин бросала их в горшок из темной глины и прятала его за панелью шкафа, куда ее муж положил два золотых кольца, принадлежавших его матери.

За едой Чанджин и ее дочь бесшумно прислуживали жильцам, которые горячо спорили о политике. Братья Чон не умели читать, но внимательно прислушивались к новостям в доках и любили обсуждать судьбы страны за обеденным столом. В середине ноября рыбалка шла лучше обычного. Братья Чон только что проснулись. Ночная смена уже собиралась идти в дом спать. Братья-рыбаки садились за еду перед выходом в море. Хорошо отдохнувшие и энергичные, они были убеждены, что Япония не сможет покорить Китай.

— Да, эти ублюдки могут ловить грызунов, но Китай им не проглотить. Это невозможно! — воскликнул средний брат Чон.

— Эти карлики не могут захватить такое великое царство. Китай — наш старший брат! Япония — просто сорняк, — отозвался Фатсо, младший брат, расплескав теплый чай из чашки. — Китай покажет этим сукиным детям! Вот увидите!

Бедняки насмехались над могучим новым властителем, сидя в обшарпанном пансионе и чувствуя себя в безопасности, ведь колониальная полиция не будет беспокоиться из-за того, о чем думают рыбаки. Братья расхваливали силу Китая — отвагу и решительность соседей, которые не сдавались. Корею японцы покорили уже двадцать два года назад. Двое младших братьев никогда не жили в свободной Корее.

— Аджумони,[2] — выкрикнул Фатсо. — Аджумони!

Чанджин знала, что он хочет еще еды. Он был мелким, но ел вдвое больше, чем оба брата, вместе взятые.

— Не