Читаем без скачивания Чёрный петух - Кальман Миксат

Из этого «шарика» крестная мать уже быстро «скатала» целый шар:

— Оно, конечно, так, но тогда ему не следовало бы приударять за замужней женщиной.

Ну, это было равносильно взрыву. Бабушка печально закивала головой, а дедушка почувствовал, словно бы горло сжимают спазмы; даже во рту у Винце угасла трубка, и он тоскливо опустил свою большую круглую голову.

Потому как что правда, то правда: в двух деревнях из уст в уста передавалась сплетня о красавице Хорватине из Вернё, которая завлекла Пали в свои сети. И отрицать нельзя было — ведь люди не слепые и видели, как Пали встречался с нею в лесу, у развалин крепости, на поле, — словом, там, где заранее договорились.

Лицо у Пали вспыхнуло; он опустил свои умные глаза; вроде бы хотел что-то сказать, что могло бы сдуть, как пылинку, набежавшую на чело стариков тень, но тут вдруг откуда ни возьмись, видно, черт принес, в сенях появился цыган Гилаго с двумя скрипачами (старый плут всегда каким-то чутьем определял, где поросенка зарезали, где гостей принимают). Ударив по струнам, они заиграли чардаш Антала Балашши. И, черт побери! Дед вскочил с места и, ни слова не говоря, подхватил за талию свою почтенную половину. Топ-притоп! — и он начал с нею откалывать антраша; то крутанет, то гикнет, то прищелкнет каблуками. Купойине и повизгивает, и смеется, и ругается: «Да ну тебя, оставь же, старая посудина, и не стыдно тебе?!» Но старик (словно предчувствуя свою гибель) еще быстрее закружился в танце, еще чаше засеменил ногами, так что пот полил с него ручьями.

— Ой, осторожнее! Ты же затопчешь белого воробья!

Ну, это и впрямь испугало деда. Мамаше Купойи удалось выскользнуть у него из рук. Она выбежала в сени и вступила в настоящую баталию с Гилаго и его цыганами: «Ах вы, бездельники, занялись бы лучше каким-то полезным делом!»

Но не надо было бы затевать ей перебранку. Потому что «старый ребенок» тем временем, разгоряченный и жаром от печки, и вином, и танцем (рубашка на нем была вся мокрая, хоть выжимай), не придумал ничего лучшего, как открыть окно, мол, пусть дым выйдет…

Дым, разумеется, вышел, но и сам старик чуть не отправился вслед за ним на тот свет.

На другой день у него началась инфлюэнца. В течение нескольких недель дед находился на грани жизни и смерти, и, хотя с большим трудом выкарабкался из воспаления легких, это был уже не человек, не Йожеф Купойи, а его тень. С каждым днем он таял и таял, кашлял, по ночам потел, а пройдя несколько шагов по комнате, так задыхался и испытывал такую боль в груди, словно в нее вонзили нож. С постели он, правда, поднялся, но могилу еще не перепрыгнул.

Печаль воцарилась в древней усадьбе; госпожа Купойи все глаза выплакала; днем и ночью ее одолевала одна мысль: как бы послать старика к целебным, как бальзам, хвойным лесам Штирии? (Вот тут-то бедность и кусается.)

Доктор Брогли, с которым она советовалась, осмотрел старика (бедняга напоминал высушенную сливу), простукал и прослушал ему грудь, а затем напрямик заявил:

— Нет смысла уже затевать комедию на такое короткое время.

Но, увидев, что матушка Купойи страшно обиделась, на глазах у нее показались слезы, а лицо пожелтело, как воск, смягчил свой приговор:

— Впрочем, речь идет ведь только о деньгах, почтеннейшая госпожа Купойи. Не поймите меня превратно. Нашему старичку, разумеется, не повредил бы небольшой отдых в хвойном лесу, и если бы я знал, что у вас в чулке припрятаны золотые, я бы сам не отстал от вас, пока вы его не послали бы в Глейхенберг. А так я одно могу вам сказать: новые легкие и молодость и там не продают…

Пусть так, и все же госпоже Купойи не давала покоя мысль: а вдруг курорт все же пошел бы на пользу старику? Об этом она все дни напролет вела разговоры с Винце, а по вечерам шепталась с Пали, когда тот возвращался из шахты. В конце концов они приняли решение: если урожай пшеницы будет хорошим, то все, что останется после помола и посева, они продадут, чтобы на вырученные деньги отправить старика в Штирию. Поможет это или нет — это другой вопрос, но, по крайней мере, надо попробовать.

Все так, но если пшеницы уродится еще меньше даже, чем требуется?.. Сам же Купойи только улыбался, как и все больные в подобных случаях.

— Землица хорошо унавожена, матушка, но чуда от нее, бедной, не ждите. И чего вы затеяли тягаться с природой из-за меня? Если меня позовут с того света, я готов. Я и так уж порядком устал.

— Ой, и не говори так, дорогой, не говори!

Однако, какой бы жалкой ни была надежда, она все же много значила для доброго сердца Купойине, да и для всех домочадцев. А посему все (в том числе и Пали) по воскресеньям ходили в поле смотреть, как поднимается пшеница, как наливается и зреет колос, как желтеет и золотится. И колосья вселяли все большую надежду, а синие васильки и красные маки меж ними так весело смеялись, так весело смеялись, что каждый раз хоть на немного, но сокращали печаль Купойи. И Винце каждый вечер возвращался домой с поля, приговаривая:

— А пшеничка-то хороша, госпожа.

Старый Купойи не выходил со двора и никогда не спрашивал о состоянии пшеницы, даже слышать не хотел о ней — чтобы не подумали, что он рассчитывает на выручку за урожай. Однако летними вечерами он все же просил вытащить ему кресло в сад, в самый его конец, где он сидел и часами слушал, как шумит на ветру пшеница…

Потом пришла пора жатвы, уборки и скирдования. Если судить по скирдам соломы, — не больше, чем в прошлом году. Но может, хорошо заплатят?

А с каким нетерпением ожидали поденщиков-словаков! Чтобы так страстно ожидали словаков — такого еще не было на земле! В конце концов как-то в понедельник они заявились и тут же взялись за молотьбу. О, это были волнительные, вселяющие надежду дни! Госпожа Купойи каждый час выбегала посмотреть, как идет работа; белый воробей всюду увязывался за ней, но ему было строго запрещено склевывать хотя бы зернышко пшеницы. По ночам Винце и Пали спали прямо на груде зерна. Пали брал с собой на гумно постельное белье, а Винце — в чем был, в том и спал, разве что стянув сапоги, поскольку босые ноги для крестьянина — лучший советчик по части здоровья в эту пору. Ведь когда спишь в сапогах — не почувствуешь, если ночью погода вдруг начнет портиться, и можешь застудить грудь. А голые ноги сразу среагируют и просигналят тебе: «А ну, земляк, укутайся-ка поплотнее сермягой!»

Словаки — честные работники; во всяком случае, никаких подозрений в их адрес не возникало, если не считать того (это особенно сердило старого Винце), что они много разговаривали между собой, к тому же по-английски. Куча зерна быстро росла и увеличивалась, а скирд становилось все меньше и меньше. Но никакого обмана тут, разумеется, не было, потому что Винце спал чутко, как заяц, — даже кошке не прошмыгнуть через гумно, чтобы он не проснулся.