Читаем без скачивания Чёрный петух - Кальман Миксат

Сам же корчмарь, хозяин «Рака», не очень-то уподоблялся своему раку: он ступал широко и двигался вперед и в материальном отношении и в отношении собственных размеров; сейчас он весил девяносто шесть кило (что поделаешь — питание хорошее!). Только фамилия его уменьшалась, «худела». Когда он прибыл сюда из Праги и стал к винному пульту, его звали Ференцем Вайналко. Десять лет назад он отбросил «ко» и стал Вайналом, а еще через пять лет его фамилия, потеряв и «л», стала Вайна; под этой фамилией он выплыл в Мишкольце, затем снова изъял из своего «корабля» еще один слог, так что, с тех пор, как он подвизается в «Раке», где у него отменно идут дела, его стали величать господином Вай, а с прошлого года — и вовсе Ваи. Словом, один бог знает, что будет дальше; ясно одно, что при таком образе жизни у него уже немного букв осталось в запасе.

Зато жена у него — потомственная венгерка, которую он поднял до себя и сделал госпожой из поварихи (чтобы не платить ей жалованье). Однако она недолго была в положении «поднятой до него» — благодаря своему уму и языку она быстро переросла его. Стала носить шляпу и мудро управлять и мужем, и постоялым двором, и постояльцами; она не только кормила и поила их, но и решала спорные вопросы тех, кто попадал в ее «поле зрения». Все в округе, порою даже вполне интеллигентные господа, не стеснялись обратиться к ней за советом в своих делах и бедах.

Вот и сейчас, как только господин Купойи закатился во двор «Рака» с двумя пустыми телегами, посредине двора стояла досточтимая госпожа Ваи с прицепленными к переднику ключами и давала самую настоящую аудиенцию окружавшим ее торговцам с ярмарки.

Как раз в этот момент она говорила какой-то молодке, плакавшейся о том, что муж ее с утра сидит тут и пьет и вот уже сорок форинтов выбросил цыганам:

— Э-э, душечка, терпи уж, коль плохо тряхнула навес[3].

Этим сказана была вся сентенция, и госпожа Ваи повернулась к одному крестьянину из Вернё, купившему в палатке сапога, но не заметившему сразу (только сейчас обнаружил), что на левом сапоге внизу шов не прошит нитками, — что же теперь делать?!

— Ну что ж сказать тебе, почтеннейший? Возьми свой ножичек и резани по коже сапожника, шившего эти сапоги, но тоже так, чтобы тот сразу не заметил.

— Прошу комнату! — нервно прозвучал нетерпеливый голос господина Купойи, нарушивший общее оживление страждущих совета госпожи Ваи.

— Ай-яй-яй! — воскликнула Ваине, сразу оставив окружавших ее людей. — Добро пожаловать, господин Купойи! Сто лет не видела вас. Но что с вами? Вы плохо выглядите. Нужно пить рыбий жир. Сейчас же вам будет комната. Жужа, сходи, пожалуйста, с господином Купойи и открой нашему досточтимому гостю голубую комнату.

— Хотелось бы такую, где было бы потише.

— Именно такую вы и получите. Окна выходят в сад. Вся комната утопает в аромате липы. Может, с дороги господин Купойи хотел бы отдохнуть?

— Я-то нет, — смущенно ответил Купойи, — но со мной больная, тяжело больная, которую я хотел бы уложить в постель.

— Кто? Что? Где? — этот неизменный интерес ко всему и принес госпоже Ваи большую популярность. Она тут же подбежала к телеге взглянуть на больную.

— Боже мой! — воскликнула она. — У нее или тиф, или воспаление легких! Нужно немедленно либо пиявки поставить, либо компрессы со льдом. А кто это, эта миловидная девчушка?

— Не знаю, — ответил старик с выражением смущения на кротком лице.

— Не знаете? Ну, слушайте!

— Я нашел ее лежащей в траве рядом с тропинкой. А что бы там ни было — не мог же я взять на душу грех. Все же, кума, я — христианин! Но не опоздать бы! Эй, Винце!

Винце взял на руки бедное создание и понес вслед за Жужей, которая тем временем уже открыла голубую комнату.

— Бедняжка очень плоха! — заметила госпожа Рак (госпожу Ваи звали и так), и в ее строгом остром взгляде промелькнула кроткая теплая искорка, когда она посмотрела на больную, у которой руки и ноги свисали, как надломленные стебли у цветка.

Но тут же к ней вернулось ее обычное равнодушие.

— Жужа, наша дворовая, все устроит, господин Купойи, — сказала она ровным голосом.

И тотчас же Ваине быстро, как челнок на прялке, повернулась и прошлась по двору; не дойдя еще до кухни, она закатила оплеуху буфетчику, отправила восвояси шарманщика, подала крайцар нищему, пристыдила своего супруга, который, торгуясь с молодой девицей из Карасана о цене на яблоки, не преминул ущипнуть ее и даже потянуться к груди.

— Ну вот, старый греховодник! — воскликнула Ваине с презрением. — Яблочка захотелось? И, вижу, тут два сорта яблок в торгу. Ну что ж, пощупай и то и другое — какое более спелое? — При этом она погрозила ему кулаком и добавила: — Берегись, толстобрюхий! Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела!

Тут, разумеется, почтеннейший Ференц Ваи поспешил ретироваться; однако под нос себе он проворчал, что ему теперь все нипочем, потому что кошечка-то уже съела его.

Мы упомянули об этом отнюдь не для того, чтобы копаться в личной жизни семьи Ваи, а просто, чтобы показать, что к тому моменту, когда Купойи, зайдя в голубую комнату, смог убедиться в том, что госпожа Ваи не следует за ним по пятам, эта поразительно деятельная особа давно уже командовала в кухне своими горшками и кастрюлями.

Комната была чистой и хорошо проветренной. Кровати разобраны — достаточно было лишь уложить в одну из них больную. И тут же Купойи послал Жужу за доктором.

— Здесь должен быть хороший доктор, — сказал он, сам трясясь от адского приступа сухого кашля, который так его прихватил, что пришлось прислониться к платяному шкафу. — Они были приятелями с моим покойным сыном. Забыл вот только, как его зовут.

— Да все они одинаковые, — заметил Винце, — все просят показать язык.

— Ну ладно, душечка, бегите и приведите сюда первого попавшегося.

Жужа убежала. А Винце, наивно хитря, спросил, нахмурив лохматые брови:

— А кто будет расплачиваться с доктором?

— Я.

— А что скажет на это дома досточтимая госпожа?

Купойи пожал плечами:

— Откуда я знаю? Но думается мне, Винце, что, будь она на моем месте, она поступила бы точно так же, хотя тоже не знала бы, что я скажу на это дома.

— Что ж, может, и так, — согласился Винце, удивляясь про себя смелости своего хозяина.

Медленно текли минуты. Девочке становилось все хуже; лицо у нее пылало и было пурпурно-красным, как рубин, особенно уши. Если раньше она лежала молча, как истукан, то теперь беспрестанно разговаривала, и речь ее становилась все более бессвязной. Она переплывала реки, задыхаясь и захлебываясь в их потоках, сопротивлялась разбойникам, спасалась от разъяренных быков. Было и больно и страшно слушать эти бессвязные речи, лишенные какого бы то ни было смысла; можно было только догадываться, что в своих галлюцинациях и пестрых видениях она куда-то едет, идет, идет по воде и суше, плывет на гребне облака; вместе с ней мчится, торопится и ее раскованный разум, словно чертово колесо во время бури. Единственным связующим звеном во всех ее речах был черный петух, бегущий впереди нее по ее печальному пути; она же всюду следовала за ним, прислушиваясь к его золотому колокольчику. Порою она пыталась поймать его (и тогда чуть не выпадала из постели), моментами же будто теряла его из виду (наверное, он слишком далеко убегал), тогда она напрягала слух: «Тс-с, тс-с!», — стараясь услышать звон колокольчика, и зрение (устремив ищущий взгляд в потолок), пока, наконец, по губам у нее не пробегала улыбка: она снова слышит, снова слышит! И девочка восклицала: «Вот он бежит, вот там звенит его колокольчик!»