Читаем без скачивания Ваша жизнь больше не прекрасна - Николай Крыщук

— Зина, почему такая нарядная? Ужин при свечах?

— Ты все-таки сволочь, Трушкин, — сказала Зина.

Со школьных лет у меня аллергия на обращение по фамилии, только у Зины это и выходило ласково и даже как бы с подтекстом любви.

— Тебе записки, что ли, на столе оставлять, чтобы уберечь от бестактности? У меня завтра день рождения.

— Ну. Да. Так завтра же!

— Завтра проставлюсь, все нажрутся, наутро никто и не вспомнит, какая я была очаровательная. М-м? — Она показательно подняла руки вверх, потом смахнула с груди несуществующую соринку. — Одобряешь, начальник?

— Счастливые вы, женщины! — искренне сказал я.

— Это говоришь ты, забывший о моем дне рождения?

— С вами всегда, говоря экономическим сленгом, ресурс праздника, стоит только открыть косметичку или залезть в шкаф. Мужику для этого надо, по крайней мере, в магазин сбегать, — я лепил банальности, имитируя легкость. Это было все, на что у меня сейчас хватало сил. — А ты небось с утра в парикмахерскую, потом часа четыре с половиной перед зеркалом? Умница! Отлично выглядишь.

— С утра я наждачила, — серьезно промолвила Зина.

О Зине надо сказать. На меня накатил прилив сентиментальности. Всё же мы с ней целую жизнь, можно сказать, прожили, запертые в нашей кабинке, точно космонавты. И ни разу за эти лётные годы она не вызвала у меня настоящего раздражения. Я мысленно оглянулся назад и понял, что случай этот уникальный, и при подведении итогов медная эта мелочь стоила, пожалуй, не меньше чем золотой рубль.

На подоконнике у Зины всегда стояла «маленькая», из которой она время от времени наливала себе рюмочку, протягивая при этом мне кубик брынзы на шпажке или четвертинку бутерброда с красной рыбой: «Подкормись, чтоб не завидовать». На этикетке бутылки красным фломастером было крупно выведено: «Ацетон». Это была наивная маскировка, потому что пристрастие Зины ни для кого не составляло тайны.

Зина была старше меня, уже года три как на пенсии, но в наших темных коридорах, с аккуратными завитками на голове и хореографической фигуркой, ее можно было принять за девочку-подростка. Я сам вызвался взять Зину в свою редакцию, когда ее в очередной раз собирались уволить.

С ней было легко, и пьянство ее было не вызывающее, не утомительное, как если бы она принимала лекарство, приятное к тому же на вкус. Слух у Зины был сверхъестественный, как у кошек или птиц, грацию которых она в себе странным образом совмещала. Она слышала те звуки и шумы, которые обычные люди не слышат, и, по моему разумению, должна была от этого страдать. Небольшие дозы алкоголя только обостряли эту ее способность. Если Зина монтировала без меня, я по пленке мог понять, сколько она к тому времени выпила. При большой «загрузке» она начинала чувствовать такую острую жалость к людям, которая, должно быть, известна сестрам милосердия. Как те умело и осторожно касались израненного тела, так Зина сострадательно и бережно относилась к тому, что ей приходило от человека — к его голосу. Она чувствовала боль ущемленного звука и очень редко прибегала к хирургическим методам. Тогда на пленке оставалось больше, чем обычно, задумчивых пауз и вздохов.

— Лапуля, ты что, не понимаешь? — говорила она, перехватив мой удивленный взгляд. — В фонограмме должен оставаться «воздух». Мы не можем уподобляться молодым жмоткам, у которых люди, из-за их экономии, почти не дышат. Люди дышат, это их отличает от роботов. Вот этот твой кузнец, который ковал ограду для Михайловского сада. Как он замечательно дышит и слегка отхаркивает «р», как будто стесняется. Я заслушалась. У него в легких больше жизни, чем у них в мозгах. Ты мне верь.

Зина родилась в большой семье, за круглым столом которой в огромной гостиной едва умещалось пять поколений.

— Ты только вдумайся! Моя прабабка видела царя, ловила в периодике свежий рассказ Чехова, а под старость чуть было не устроилась домработницей к Алексею Толстому.

Я находил этот перечень довольно печальным. По другим рассказам было известно, что прабабка была человеком образованным, французским и немецким владела «как мы с тобой зубочисткой», на английском и итальянском читала и успела дать правнучке первые уроки скрипки.

О своем счастливом детстве Зина могла рассказывать бесконечно, населенностью и невероятными метаморфозами ее рассказы напоминали мне «Сто лет одиночества»: я так же с удовольствием погружался в эту мифологическую атмосферу и так же быстро терял концы и начала. Например, давно умерший дед, причастный как-то к зарождению отечественной авиации, мог вновь объявиться и вмешаться в событие, которое случилось неделю назад.

Однажды к Зине в какой-то смешанной компании подошел помощник режиссера и пригласил ее попробоваться на «эпизодическую, но ключевую» роль в историческом фильме. Она должна была сыграть парижскую нищенку. В одном из первых эпизодов над ней грубо надсмехается преуспевающий делец, сын барона, успевший погубить свою молодую душу связью с наркомафией и фальшивой любовью актрис. Крупным планом режиссер обещал показать лицо красиво состаренной и глубоко оскорбленной Зины, по которому видно, что та знала успех, выступая танцовщицей в кабаре, знала ласку мужчин, однако судьба в лице богатого любовника обошлась с ней неблагородно, и вот теперь ее, уже неспособную отплясывать канкан, давно забывшую о теплом ночлеге, легко может обидеть несимпатичный нам прожигатель жизни. Поскольку следующее появление героини намечалось только в финале, на первый эпизод делалась большая ставка. Зритель видел лицо Зины, то есть нищенки, и одновременно лицо Мадонны; страдания не ожесточили ее сердце, в ее глазах милосердная улыбка, она горько переживает за тех, кто сбился с пути и не ведает, что в слепоте своей унижает мать.

То, что нищенка приходится матерью распутному герою, мы узнаём, как я сказал, лишь в самом конце, когда герой терпит моральный крах. Умирающий барон-отец приоткрывает сыну тайну его рождения. В средних лет распутнике происходит нравственный переворот, он отыскивает мать в лечебнице для бездомных и узнаёт в ней оскорбленную им нищенку. Со слезами на глазах он шепчет ей слова покаяния и любви, мать не в силах уже ему ответить, но в глазах ее все та же всепрощающая улыбка Мадонны со слезой.

Зина загорелась этой ролью, тем более что в школьном спектакле играла Дюймовочку и мечтала быть актрисой ТЮЗа. Но после пробы она узнала, что в последних кадрах ей предстоит проплыть в открытом гробе в виде покойницы и на лицо ее будут лететь крупные хлопья нетающего снега. Она сообразила, что для такого эффекта ее решили заморозить, то есть на время превратить практически в покойницу. «Иначе как? Во мне же плюс тридцать семь. Снег и начнет таять».

Ночь Зина провела в беспокойстве, представляя себя в гробу, с гипсовой маской снега на лице. Тайно она продышивала в маске отверстие, но режиссер всякий раз останавливал съемку и кричал на нее не хуже чем ее кинематографический сынок в начале сюжета. При следующем дубле Зина задерживала дыхание, сколько было сил, но в конце концов все же попыталась сделать глубокий вдох и — не смогла.

Ее охватила паника. Оказывается, губы, вместо вазелиновой помады, ей намазали специальным клеем. Она поняла, что обречена, что умрет, если сама себя каким-то образом не спасет. Однако тут послышалась музыка, и музыка эта, провожающая ее на кладбище, была такой прекрасной, что Зина на какой-то момент забыла о неудавшемся вдохе. Она узнала Второй концерт Рахманинова. Люди вдоль аллеи провожали ее, как бывшую актрису, аплодисментами. И, что ее особенно потрясло, среди провожавших была вся ее большая семья. Родственники смотрели на Зину с восхищением и размахивали, точно маленькими флажками, контрамарками, в уголке которых было ее фото из школьного альбома.

Зина почувствовала, что не имеет права огорчить семью из-за своей жалкой потребности дышать. Надо было смириться и принять смерть красивой, в расцвете славы. Раз в жизни ей выпало послужить искусству. Про нее узнает весь мир. Статьи будут называться «Ее смерть в искусстве», «До последнего дыхания» или просто «Наша Зина».

Все эти картинки промелькнули в ней мгновенно, но естество, к сожалению, взяло свое: уже в следующий миг Зина страшно закричала, выскочила из-под шелкового покрывала, сбросив иконку, и проснулась в слезах.

Утром она позвонила знакомому помощнику режиссера и без всяких объяснений отказалась от роли. А уже на следующий день, по первому морозцу Зина ехала в Гагры, чтобы среди таких же несчастных, как она (кто же еще едет на юг в декабре?), угомонить, выплакать и развести в молодом вине свою вековечную неудачу.

Велико же было потрясение, когда, вернувшись, она нашла на автоответчике не меньше десяти звонков помощника и даже один звонок самого режиссера. Она понравилась всем, ни о ком другом режиссер не желает слушать, ее портрет висит у него в кабинете. Зину просили откликнуться.