Читаем без скачивания Шестой прокуратор Иудеи - Владимир Паутов

В тайне души Иосиф Каиафа давно мечтал о встрече с проповедником из Капернаума. Для чего? Да очень уж хотелось ему, знатоку древних законов и Писания, поспорить с простым, как он считал, необразованным человеком о правилах и традициях веры иудейской.

В победе же своей жрец был абсолютно уверен. «Кому же ещё, если не мне, следует поставить на место сумасбродного болтуна?» – вопрошал сам себя главный жрец Иерусалима и не находил для этого дела человека более подходящего, чем он сам. Каиафа даже не сомневался, что безупречными доводами и силой своего интеллекта, бесспорными доказательствами и железными аргументами сумеет полностью изобличить самозванного пророка в шарлатанстве и достойно наказать его в назидание другим, которые в будущем соблазнились бы занять освободившееся место Назорея. «Я уличу самозванца в обмане, дабы никому не повадно было бы распускать язык, прежде не подумав о последствиях», – самонадеянно думал первосвященник.

В зал тем временем ввели проповедника. Тяжёлый звон железных цепей о мраморный пол возвестил об этом. Первосвященник ещё накануне днём приказал начальнику храмовой стражи сразу же заковать пленника в кандалы, дабы напугать того, унизить, подавить его волю и силу.

Каиафа сидел в своём кресле и не торопился начинать разговор. Он не хотел показаться нетерпеливым, а напротив, всячески старался продемонстрировать своё полное безразличие и абсолютное равнодушие к проповеднику, будто бы задержание того было самым обычным рутинным делом для первосвященника, входящим в круг его обязанностей как защитника единства веры и Закона. Хотя внутри главного жреца пожирал огонь нетерпения допросить пленника тут же, немедленно. Однако он вначале подозвал к себе начальника храмовой стражи.

– Как всё прошло, Малх? Что это у тебя всё лицо поцарапано? – искренне удивился Каиафа, увидев четыре пурпурно-кровавые борозды на правой щеке своего слуги, а на левой – большой красно-лиловый синяк под заплывшим глазом.

– Это хозяин одна девица, что была среди его учеников, – морщась от боли, начальник стражи осторожно дотронулся рукой до своих ран, – она дралась как дикая кошка. Все его ученики разбежались и попрятались, А она словно с ума сошла, как бесом одержимая воевала с нами. Мы еле отбились от неё.

– Ты, молодец, Малх! – Каиафа поднялся из кресла, подошёл к слуге и бросил ему кошелёк с монетами, удивив своей внезапной щедростью не только всех присутствовавших в зале, но, казалось, и самого себя. Затем первосвященник повернулся и двинулся навстречу стоявшему у дверей пленнику. В сумраке наступавшей ночи трудно было хорошо рассмотреть лицо проповедника, поэтому Каиафа громко крикнул:

– Огня!

Первосвященник резко выхватил из рук подбежавшего слуги ярко горевший факел и поднёс его почти к самому лицу пленника, причём так близко, что запах от опалённых на его голове волос распространился по всему залу, приятно защекотав ноздри.

– Да, ты совсем не похож на иудея, – коротко сказал Каиафа после того, как долго простоял перед пленником, внимательно разглядывая того с головы до ног.

– Для Бога это не имеет никакого значения! – последовал неожиданный ответ, от которого первосвященник даже немного опешил и сразу не нашёлся, что сказать на это, казалось бы, простое замечание проповедника.

Пауза немного затянулась, и вслед за ней к первому жрецу пришла обида на самого себя за свою медлительность, растерянность, а ведь совсем не так он представлял начало разговора с преступником. На деле же получилось, что бродяга коротким словом поставил Каиафу в неловкое положение, заставив его одним предложением осознать собственную слабость и полное ничтожество будущих обвинений. Первосвященник понимал, что теряет, если уже не потерял, свою главенствующую роль в разговоре. Но не таков был Иосиф Каиафа, чтобы признавать свои промахи и ошибки, а тем паче согласиться с поражением.

– Опять богохульствуешь? Не усугубляй своего положения, оно и без того весьма тяжёлое. Торопишься умереть? – прохрипел Каиафа, словно ему не хватало воздуха. Он был вне себя от ярости, его охватившей, а потому и не нашёлся сказать ничего другого, как задать свой совершенно несуразный вопрос, на который пленник, заметив состояние жреца, усмехнулся одним только уголком рта и спокойно ответил:

– Да вообще-то нет! Жизнь мне не в тягость! Могу и подождать!

– Так почему же ты нарушаешь Закон?

– Если я людям говорю о Боге, то разве сие есть нарушение Закона?

Первосвященник никак не мог сосредоточиться на ответах проповедника. Каиафа просто недоумевал, что же происходит. Он сам старался своими вопросами ввести пленника в смятение, заставить того волноваться, переживать, а на деле всё происходило с точностью до наоборот. Пока сам первосвященник оказывался в весьма сложном положении, но попадал он в него, благодаря ответам нищего бродяги, которого пытался растоптать и раздавить силой своих аргументов.

– Но ты говоришь им о нашем Боге. Язычники не достойны того, чтобы, как и мы, иудеи, жить под Божьим Заветом. В Писании, если тебе известно, сказано: … ты народ святый у Господа, Бога твоего; тебя избрал Господь, Бог твой, чтобы ты был собственным Его народом из всех народов, которые на земле! Разве не так? – произнёс Каиафа эти слова таким торжественным голосом, будто перед ним находился не противник его идейный, а толпа единоверцев. – Ну, что теперь скажешь?

– Господь просто ошибся, о чём, вероятно, сейчас страшно сожалеет, а потому и хочет исправить допущенную ошибку, – тихо прозвучал ответ. Каиафа буквально остолбенел от услышанного.

– Да тебя за такие слова следует предать смерти, немедленной и лютой! – завизжал первосвященник, так как думал, что на приведённые в этот раз доводы пленник не сможет достойно возразить.

– Это всё равно ничего не изменит, жрец! Ведь на пути правды – жизнь, и на стезе её нет смерти. Спорить с тобой, первосвященник, не имеет смысла, ибо всё и так решено. Зачем эта игра в суд? Один обман! Для чего? Твоё дело убивать, моё умирать. Делай, что давно уже решено и что умеешь хорошо делать!

– Да у меня полно свидетелей того, что ты хотел разрушить иерусалимский Храм, убить всех менял и торговцев, призывал к бунту против кесаря. Разве это не преступление? – окончательно выйдя из себя, привёл свой последний аргумент Каиафа, надеясь, что он заставит пленника чуть уважительнее отнестись к нему, как представителю высшей духовной власти.

– Один мой учитель, насмерть забитый камнями, как-то сказал мне: «Не отвечай глупому на глупости его, чтобы он не стал мудрецом в глазах своих». Я, пожалуй, воспользуюсь его советом, – только и ответил на все обвинения первосвященника проповедник.

Каиафа, услышав эти слова, поперхнулся от неожиданности, слишком уж смело и независимо держался самозванный пророк, будто не он сейчас, закованный в кандалы, стоял перед жрецом, решавшего его судьбу, а, наоборот…

– Мог бы поучтивее вести себя, не меня ведь ожидает суд Синедриона, – прошипел, бледнея от злости, первосвященник. Он хотел ещё что-то добавить, но его перебил Ханан.

– Ты не достоин зваться иудеем, потомком колена Иудова, рода Давидова, коли, не понимаешь, что превыше всего – Закон. Соблюдать и хранить Закон, потому что он справедлив, и соблюдение его приносит счастье! – сказал бывший главный жрец Иерусалима, встав из своего кресла и подойдя вплотную к пленнику.

– Какой Закон, старик? Закон, по которому за малейшую провинность полагается смерть? И это вы называете Законом, который приносит счастье? Вокруг вас нищета, бедность, голод, а вы пребываете в достатке и богатстве, заработанным не трудом и потом в поле или на винограднике, а десятиной с каждого соплеменника. Разве достойно для человека взирать, как другой его собрат продает своих детей в рабство, надеясь, что господин кормит рабов, а потому и дети их будут сыты? Это вы не иудеи, но сборище воров и преступников. Это вы не достойны иметь Бога, ибо ваш истинный господин – золотой идол, которому и поклоняетесь. Это вы называете Законом, когда, получив от человека помощь, забиваете его камнями? Вспомни, Ханан, старого и слепого странствующего знахаря по имени Валтасар! Он вылечил тебя от недуга и что получил от тебя в качестве награды? Не забыл? Вы жестоки и бессердечны. Конечно, вы можете осудить меня на смерть, можете! И без сомнения осудите! Но я не боюсь смерти! Не боюсь! Только помните, что и вы, не верящие в бессмертие душа, смертны, ибо вас уже осудила на смерть сама жизнь!

Услышав эти слова своего заклятого врага, Каиафа и без того пребывавший в ярости рассвирепел ещё больше. Ненавидящим, тяжёлым взглядом он посмотрел на пленника. Злость буквально распирала первосвященника. Он приблизился к проповеднику и, размахнувшись, ударил того, что было сил, по лицу, вложив в свой удар всю ненависть, накопившуюся у него не только за время разговора, но и в течение нескольких последних месяцев, а может и лет. Долгое время Каиафа не досыпал и не доедал, занятый мыслями о том, как бы задержать самозванца, дабы предать того суду Синедриона. Он бы и без этого формального суда лично убил бы богохульника, да отвечать не хотелось перед римским прокуратором, который только и ждал повода, чтобы сместить его, Каиафу, с должности первосвященника.