Читаем без скачивания Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 2 - Анатолий Гейнцельман

XXVIII

Пойдем! – сказал мне пастырь ветхий, –Пойдемте все, и женщины и детки,Во Киев стольный крестным ходом.Явим перед алкающим народомИспытанную нами благодать!Бери, Христова рать,Кресты, хоругви расписные,Бери котомочки худые,И, что есть мочи, с колокольни беднойЗвоните. Пусть толпой несметнойВалит на богомольеЧерез леса и пахотное полеНарод крещенный,Христом одушевленный.Запойте: Иже херувимы!И через край, Христом любимый,Идем... Ну, с Богом в путь! –Кресты, хоругви на дорогеЗатрепетали радостно и строго, –И тронулся молящийся народВ необычайный крестный ход.Я открывал его, несяХриста Младенца, рядышком плелсяСтарик священник, дряхленький и белый.За нами колебался крест тяжелыйИ лес хоругвей, а промеж стволовЕго: волна седых голов,Согбенных старцев, бабушек, детейИ овдовевших матерей!Как пчелы желтые, горели свечи,Как мотыльки, взволнованные речиНеслись к грудастым, сонным облакам,И пенье замирало по полям.Сперва нас было мало,Но весть крылатая опережалаНаш мерно льющийся поток,И отовсюду ветерокНавстречу нес нам колокольный звон,И отовсюду узенькие тропыВливали к нам алкающие толпы.Мы стали мощною рекой,Мы стали чащею лесной,И наша песнь, как океан,Когда он солнцем осиян,Когда он бурей опьянен,Когда он до неба вспенен,ТысячеустноНеслась и радостно и грустноИз края в край родной земли,Где мы в цепях, где мы в пылиИскали Бога...

XXIX

Ах, бедный, бедный мой язык,Одно страданье горькое привыкТы выражать.И слов для радости мне матьИ Парки хмурые не пелиУ колыбели,А потому не выразить теперьТого, что сквозь распахнутую дверьЗемного раяЯ увидал, блуждая,Как Христоноша, через край роднойС несметной, просветленною толпой!Нас было много, очень много,И сблизила нас всех дорога,Слила в одну семью большую,Неутомимую, живую.И только вечное, преображенное,Мечтою освященноеСверкало из усталых глазУ тех, кто уж не разБыл ниже зверя неразумного;У нищих духом, у безумного,У обездоленных и темныхДва пламени огромныхПылали на уродливом лице.И каждый, кто страдал, в венцеЛучистом и на паре белых крылКазался самому себе, хотя быОн лишь калекой был,Судьбою обездоленным и слабым,На костылях,Или рабом в цепях.Мы все друг другу братья, равные;Мудрец, вельможа и бесправные,Лишь пару язв и горести имущие,Все стали равны, все Христа несущие!И днесь и присно и вовекиТеперь не будет на Руси калеки,Бесправного, бездомного, а братья,Свободные с пеленок, от зачатья!Возможно ж было это чудо на дороге,На поле битвы и в остроге,Так почему ж ему не быть и там,Где восседал доселе гнусный Хам?Безмерно разрослось людское море;Забыв о голоде и о позоре,О страшной лютости врага,Лилось оно чрез реки и луга,Через селенья, города,Не отдыхая никогда.И всюду колокольный звонВстречал Его, и новый легионСливался с нами. Серые полки,Что шли к границе, острые штыкиИ доблестные знаменаПред нами опускали,Как возле царского окна.А мы их песнями встречали,И я Младенца поднимал навстречуИдущим в мировую сечу.

XXX

И долго, долго шли мыПолями золотымиЧерез простор необычайныйПо холмам радостным Украйны,Приветливой и хлебосольной,К Днепру-кормильцу, в Киев стольный.И вот однажды пред закатомМы подошли к опрятным хатамБезвестного степного городка.Как белые овечки подле пастушка,Толпились сотни домиков убогихВокруг собора белого, что строго,Подняв пяток зеленых главС крестами золотыми.С окошками цветными,Стоял на площади огромной,Поросшей лопухом и лебедою скромной.Вокруг гостиные гряды, заборы,По мостовой ухабистой рессорыСломаешь вмиг, куда ни правь.За хатами журавльКолодезный, баштаны,И всюду великаны –Красавцы тополи стоят;И, кажется, на них лежатУверенно и величавоЛазоревые архитравы,Что свод небесный,Покрытый живописью звездной,Несут на капителях кружевных.Ах, нет, нигде не сыщешь ты такихКолонн, как на Украйне,Лишь кипарис случайный –Соперник тополей,Да мрачен он: его ветвейКоснулась смерть безжалостной рукой.Забытый городок в глуши степнойМне всех столиц дорожеС тех пор, как он – темница Розы,Сестрицы алой,Расцветшей в этот час усталыйВ крови и в муках бытия,Когда, как в первое пришествие Христа,Усталый мир стремится к очищенью,К молению о чаше и к забвенью.Она, как Евридика из Эреба,Тянула руки трепетные в небо,И день и ночь меня звала,Захлебываясь в море зла.Я услыхал... Иду, иду!Но прежде страшному судуЯ должен был предать свой прах!Теперь я близко. Слышишь? На рукахНесу я Юного Христа.Его мечта теперь – моя мечта,Исход один: Его исход.Для нас, для всех. Его народ,И твой, и наш, и всякий нес,Не понимая в море слез.Впервые твой Его открыл,Но этот в рабстве нес Его, любил;А мы Его должны впервыеПоднять на плечи молодыеИ доказать, что царство нашеВозможно на земле, хотя, быть может, крашеОно, как думал Он, за звездным рубежом.

XXXI

Подняв Младенца, чрез заставуМы потекли спокойно, величаво,Как волны царственной реки,Твердя священные псалмы.Раскрылись двери в белом храме,И колокольни медными устамиЗаколебали воздух синийИ листья тополей, что чинноВокруг стояли на часах.И пташки, что в серебряных листах,Как на постельке чистой, засыпали,Испуганно защебеталиИ в темно-голубую высь,Как облачко ночное, унеслись.Чернели окна и заборы;Верхушки скирд и крыши скороГроздями разукрасились людскими.И тихо ручками святымиМладенец их благословил...Я шел белее полотна,В груди моей чуть-чуть слышнаБыла работа сердца...Ах, вот она за поворотом, дверцаВ ограде старой и вишневый сад,Завалинка и окон ряд,Закрытых под зеленой крышей.Забилось сердце... Тише, тише!..Не ровен час, не выдержишь теперь. – Но почему закрыта дверьИ окна в этом мертвом доме? –Шептал я от испуга, от истомы.Но нет, встревоженные взглядыЯ вижу из-за ставен. Там в засадеИзмученные странники сидят. – Не бойтесь! Это ваш великий брат!Отныне отрезвленнымНе тронет вас народ крещенный! –И вдруг в как будто мертвом домеРаздался голос, мне знакомый,И чей-то шепот сдержанный и плач... – Пустите! Это братья, это врачСтраданий общих появился.Народ гонимый сподобилсяЕго создать своим стремленьем,И не грозит нам новое гоненье,Затем что до сих порЕго ученье и Его позорЛишь мы сознательно неслиИз гетто в гетто по челу земли! –Раскрылась дверь, и на порогеЯвился образ скорбно строгий,Страданьем долгим озаренный,Как темное чело Мадонны,Что в древнем храме в ярком полотенцеНосила на руках Христа Младенца.Ее головка, как камея.С чертами мрамора белее,Сияла в сумерках на фонеПоросшего лозой балкона,А очи, как алмазы темные,Огромные, огромные,Агонией предельною раскрытые,Ручьями горькими омытые, –Сверкали страстно и мучительно,Готовые на всё, на всё решительноЗа идеал, хотя бы у подножьяКреста пришлось оплакивать ей Сына Божья!Сперва толпа убогая,Но вдохновенно строгая,Ее пугала, но потомОна прочла в очах кругомНе то, что прежде в них читала,Когда толпа безвинно убивалаЕй близких ради гнусного навета.О, нет, теперь как будто для приветаПасхального явились эти лицаУбогие, но умиленные,Свечами восковыми освещенные.Нет, нет, теперь она их не боитсяИ каждому готова на приветствиеОтветить поцелуями... А шествиеСвятое на нее глядит так ласково,Как будто примиренья братскогоСмущенно ожидало...И сходство странное и жуткоеМеж девушкою и МалюткоюИх откровеньем новым поразило... – Смотри! Смотри! Она Ему сестраИль мать: похожи больно. Знать, не зря! –Заколыхалися ряды, как колос,И прозвучал меж ними детский голос: – Возьми Его, возьми на груди белые,Дитя осиротелое!Заступница Небесная,Царица Многослезная!

XXXII