Читаем без скачивания Анна-Мария - Эльза Триоле

Затем пришла война, оккупация, и я сошла с рельс.

В 1945 году никто не пришел за Аммами, Анной-Марией, мадам Франсуа Белланже в привокзальную гостиницу. Когда в 1939 году она после десятилетнего отсутствия вернулась в Париж, у нее там не было ни одного близкого человека, но Женни, райская птица из сказки, тут же взяла ее под свое крылышко. На сей раз, в 1944–1945 годах Анна-Мария отлучилась ненадолго — только на Острова и обратно — и за такой короткий срок, казалось бы, не могла растерять друзей и знакомых… Но она никого не предупредила о своем приезде. Эти люди были для нее теперь никем. Всю свою первую парижскую ночь Анна-Мария бродила из угла в угол по комнате, в ночной рубашке, не замечая ни вокзальных огней, ни шаривших по комнате фар грузовиков и джипов, будивших воспоминания о прожекторах военного времени, не слыша клаксонов и автомобильных гудков, напоминавших вой сирен. Откуда этот неумолчный гул самолетов, теперь уж вовсе неуместный? Анна-Мария не задернула штору, не зажгла свет. С распущенными волосами шагала она по комнате, закрыв лицо руками. Она двигалась бесшумно, босые ноги легко скользили по облезлому ковру, губы беззвучно шевелились. Анна-Мария производила не больше шума, чем туман над болотом, над этим болотом с блуждающими огоньками джипов и реющими в воздухе гигантскими стрекозами.

В 1945 году Париж не видел весны. Зиму сразу сменило лето. В одно прекрасное утро деревья зазеленели, ноги девушек покрылись загаром. Ночи стали теплыми. Зима 1944–1945 года. Вокруг Парижа — безлюдье заснеженных дорог, ползущие шагом, задыхающиеся паровозы, неподвижные, вмерзшие в лед Сены баржи. Нечем топить, нечего есть. В домах текло со стен, выстиранное белье не сохло, а замерзало; в учреждениях у служащих перо выпадало из окоченевших, как у трупа, пальцев; в универмагах продавцы превратились в дедов-морозов и, не рискуя растаять, стояли вплотную к обледеневшим батареям центрального отопления, в театрах у актеров отшибало память от холода, а зрители в зимних спортивных костюмах аплодировали и стучали ногами, чтобы согреться; в редких кафе, обогреваемых жаровнями, посетители теснились поближе к огню; деревья превратились в сухостой, все соки в них застыли, как кровь в человеческих жилах. Их голые серые стволы вдоль набережных, проспектов, скверов, в Булонском лесу, в Тюильри и в Пале-Ройяле окоченели словно трупы… И вдруг за один день сухостой расцвел, как посох Парсифаля. Появилась сирень на тележках, косые тени под сводами улицы Риволи, солнечные блики на трибуне площади Согласия, на трибуне, оставшейся там со времени последнего парада, солнечные блики на подпорках, заменяющих колонны гостиницы «Крийон», на развороченном углу здания министерства Морского флота, против входа в метро, на цветах, возложенных прямо на тротуар перед мраморными досками с именами павших здесь в дни Освобождения.

Эта весна-лето разыгралась совсем неожиданно, словно нарочно к возвращению Анны-Марии, и едва она вышла из вокзала, как Париж немедленно ею завладел. Воздух звенел от самолетов, парящих в небе, будто стаи перелетных птиц, а народу на улицах было столько, что Анна-Мария остановилась, стараясь понять причину суматохи: а это просто оттаивал Париж! Париж, до краев переполненный нахлынувшими со всей Франции людьми, а также американцами с их джипами и тяжелыми грузовиками, чье появление, казалось, предвещало счастье еще в ту пору, когда впервые на дорогах раздался этот особенный, дотоле не слыханный, ни на что другое не похожий грохот. Анна-Мария шла по улицам Парижа. Женщины уже не носили шляп в виде башен, придуманных в пику немцам… С каким вкусом они одеты!.. Парижанки… Как все красиво в Париже!.. У ювелиров на улице Мира по-прежнему выставлены драгоценности. Анна-Мария тут же вспомнила Жако, ведь он работал для Картье: Жако, он же полковник Вуарон. Неловко беспокоить человека, который так занят. Жако, несомненно, был бы рад повидаться с ней. Впрочем, его, наверно, нет в Париже, — очевидно, он где-нибудь в Германии, принимает участие в последних боях… Никого… Вандомская площадь еще краше прежнего. В одной витрине — сиреневые шарфы, в другой — боа из страусовых перьев, значит, мода уже отвоевала себе право на сумасбродства! Перед дверью Герлена американские солдаты образовали очередь. Целая очередь из одних только американских солдат… Анна-Мария остановилась: может быть, они реквизировали магазин Герлена под контору или ресторан? Нет, это все тот же Герлен-парфюмер: в витрине выставлены флаконы духов…

Какой-то парень, остановившись возле Анны-Марии, тоже глазел на американцев. До чего же он был нелеп: короткие пузырящиеся штаны цвета хаки были ему явно широки, явно велики, были и немецкие сапоги, зато куртка была мала, чересчур мала… Парень оброс всякой кладью: за спиной рюкзак, в одной руке картонный чемодан, под мышкой круглый, перевязанный бечевкой узел, и еще один узел в другой руке. Хотя он был острижен под машинку, угадывалось, что волосы у него пшеничного цвета… Хорошее лицо, круглое, несмотря на худобу, а голубые, как у новорожденного, глаза смотрели растерянно и внимательно. Наконец он оторвал свой взгляд от американцев и пошел дальше, останавливаясь у витрин и оглядываясь на прохожих. Анна-Мария шла следом за ним. Она тоже останавливалась у витрин, тоже оглядывалась на прохожих. Оба они были репатриированными. Дамский парикмахер особенно заинтересовал их: в обеих витринах лежали прекрасные косы и белокурые локоны, тут же стояла дама из розового воска, в легчайших как дым завитках. Оказывается, прическа Анны-Марии — косы вокруг головы — сейчас самая модная, а она и не подозревала этого. Рассматривая витрину, молодой репатриант провел рукой по своему золотистому жнивью. Вот он причесан не по моде! Анна-Мария посмотрела на него с умилением. Потом внимание их привлекла колбасная с коробками гусиного паштета. Здесь все стоило так дорого, что, казалось, на товарах проставлены не цены, а номера. Молодой репатриант, а следом за ним и Анна-Мария перешли на другую сторону полюбоваться чемоданами. Он дважды оглянулся на хорошенькую девушку… потом на молодцеватого кавалериста в голубой фуражке… Парень уже собрался было перейти обратно на ту сторону — что-то, видимо, его там заинтересовало, — как вдруг появилась старая женщина, сна шла им навстречу усталой походкой, еле передвигая натруженные ноги. Черный шелк, морщины, изможденное лицо. Если не она сама, то ее близкие побывали на фронте — сын, внук, дочь… Она была без шляпы, ветер трепал ее седые волосы, седые волосы, выкрашенные в ярко-фиолетовый цвет. На сей раз чаша переполнилась, потому что парень, очевидно бывший военнопленный или лагерник, словом, репатриированный, сбросил вдруг свою кладь прямо на тротуар:

— Ну и ну! — произнес он вслух.

И так как, кроме Анны-Марии, рядом никого больше не было, он поделился своими чувствами с ней.

— Сдохнуть можно! — воскликнул он.

Старая дама продолжала свой путь. Старая, грустная и почтенная дама с седыми волосами, выкрашенными в фиолетовый цвет. Анна-Мария улыбнулась пареньку. Через неделю ей уже будет непонятно, почему от этого «сдохнуть можно». Ее перестанет удивлять, что старая дама, у которой, наверное, много горя, красит волосы в фиолетовый цвет. Молоденький репатриант продолжал свой богатый сюрпризами путь; Анна-Мария свернула на улицу Сэн-Рок, пересекла Тюильри. Париж был неописуемо прекрасен! В Тюильри полно цветов, небо по-прежнему голубое. В Париже никто не позволяет себе распускаться, в Париже румянятся даже на смертном одре… Анна-Мария почувствовала себя какой-то пропыленной, несвежей, достаточно уехать из Парижа на три месяца, чтобы безнадежно от него отстать. Она дошла до набережной… вот и Сена… Когда Анна-Мария думала о Париже, она всегда представляла его себе таким, каким видела его сейчас отсюда; так, думая о человеке, всегда представляешь его себе в той же одежде, на том же месте… Длинная, длинная стена Лувра, классического парижского серого цвета над серой Сеной… Но она всегда забывала представить себе белые отметины, оставленные пулями на этих серых стенах. А вот деревья на сказочных набережных, излучины Сены, Большой дворец, Эйфелеву башню — все это она умела воскрешать в своем воображении…

Но что это за толпа на другом берегу, возле вокзала Орсе — вереницы автобусов, фургонов, грузовиков? И они все прибывают и прибывают! Сколько машин! Похоже на колонны немцев, бежавших по дорогам Франции в августе 1944 года. Анна-Мария перешла на ту сторону и двинулась вслед за толпой к вокзалу Орсе.

Весь день Анна-Мария провела здесь, возле этого вокзала. И второй день и третий. Машины, толпы встречали возвращающихся на родину военнопленных, сбывалась многолетняя мечта: возвращались военнопленные. Что могло быть фантастичнее того, что здесь происходило: осуществившаяся мечта, чудо, как если бы встал и пошел паралитик, прозрел слепой, воскрес мертвец… Возможно, пройдет некоторое время и паралитик скажет, что ему некуда идти, что начальник канцелярии отравляет ему жизнь, прозревшему придется просить милостыню, — а зрячему труднее протягивать руку, чем слепому, — что же касается мертвеца… Военнопленные слезали с грузовиков со своими узелками и картонными чемоданчиками. Их вынесла сюда волна освобождения, кого раньше, кого позже, неожиданно, стихийно; они не могли предупредить родных, и каждый из них будет для кого-то нечаянной радостью, чудом. А пока что их встречает толпа, безымянная толпа Парижа, молчаливая, дружелюбная, приодевшаяся, заменяя и семью и друзей, и вместе с толпой их встречает ранняя весна, знамена и тысячи рук, которые машут в знак приветствия… Все происходит так, как они себе представляли целых пять лет! Удивительно тихие и терпеливые, они ждут, когда придет их черед слезать с грузовика, они молчат, но готовы пожать любую протянутую руку, ответить на любой вопрос и рассказывать, рассказывать, рассказывать… Анна-Мария, одинокая в этой толпе, упивается их счастьем. Она не думает больше, что мир пуст, она принимает свои иллюзии, она стоит здесь, в толпе, пьянея от счастья этих людей.