Читаем без скачивания Анна-Мария - Эльза Триоле

— Ваше настроение мне не нравится, — говорил Жако, он же полковник Вуарон, — хватит! Как это можно сидеть в промозглой квартире, бездельничать и отравлять себя воспоминаниями. Полно, полно, Аммами, когда-то вы были смелой женщиной…

Они сидели на узких деревенских лавках, за столом с желтыми тарелками, поставленными на плетеные салфеточки из рафии. Приятно было видеть дружеское лицо Жако, его крупную светловолосую голову, голубые глаза, так не вязавшиеся с грубоватым обликом этого грузного, слегка обрюзгшего человека, с его дубленой кожей и резкими морщинами. На Жако все сидело мешком; с последней встречи он еще располнел, американский френч собирался на груди складками. Никак нельзя было предположить, что Жако силен, как богатырь.

— Я была смелой, — сказала Анна-Мария, — когда это было просто. К тому же теперь я осталась совсем одна.

— Тогда выходите снова замуж.

— Чудесная мысль.

— А почему бы вам не выйти замуж? Что в этом особенного? Вы молоды, хороши собой…

— Мы с вами старые знакомые, Жако. Вам ли не знать, что я не молода…

Жако внимательно посмотрел на ее голову в венце туго заплетенных блестящих кос, на ясные, серьезные глаза. Да, верно, она на десять лет старше Женни Боргез, значит ей сейчас… нет, лучше не уточнять… пожалуй, она действительно не молода, но, несомненно, хороша собой. Прежде он об этом не думал. Когда-то он слишком любил Женни, чтобы замечать Анну-Марию. Потом думал о ней только как о верном человеке, которому можно поручить любое задание. Аммами не трусила, не жаловалась даже в больнице, куда ее перевезли от этих мерзавцев-фермеров, бросивших ее, когда, раненная в ногу, с начинающейся гангреной, она лежала на куче навоза… За тот бессмысленный ночной поход наказывать было некого, во всем был виноват Рауль, но он и самого себя подвел под пулю. Сейчас, спокойно сидя за обеденным столом против Анны-Марии, Жако заметил, что он никогда прежде не смотрел на нее. Или, может быть, она сильно изменилась? Да, пожалуй, изменилась.

— Вы очень изменились, Аммами, — сказал он.

— Все изменились. Вы тоже: никак не могу свыкнуться с вашей формой, полковник! Я очень изменилась и, если бы можно было все вернуть, стала бы любовницей Рауля. Если бы я была его любовницей, возможно, жандармы не убили бы его!..

— Если бы это говорили не вы, я счел бы все сказанное просто скверной шуткой…

Но Жако тут же устыдился своих слов: Анна-Мария ничуть не шутила.

— Вы больны воспоминаниями, Аммами, и это мне понятно, но советую вам, как самому себе: не предавайтесь им. Займитесь чем-нибудь…

— Заведу себе любовника, — спокойно сказала Анна-Мария.

Жако встал:

— Простите, я не в силах больше сидеть на ваших деревенских лавках… Шутки в сторону… Послушайте, Аммами, вы же знаете, как редки в нашей стране настоящие люди. Война не кончилась, нацизм…

— Перестаньте, Жако, я читаю газеты… Знаю, что мы не выиграли войну, и вместе с тем не хочу этого знать… Состояние страны… вчера я видела одну белошвейку… Хватит с меня всего этого… Я хочу приятно проводить время. Заведу себе любовника…

— Для приятного времяпровождения?

Жако сел на диван, безжалостно смяв квадратные накидки из старинной парчи и соря вокруг пеплом.

— Заведу любовника, — упрямо повторила Анна-Мария, — это придаст мне уверенности в себе, вот так карманы спасают человека, который от растерянности не знает, куда девать руки. Мое отношение к мужчинам можно выразить несколькими трафаретными фразами: честолюбив, как мужчина; корыстолюбив, как мужчина; лжив, как мужчина; вероломен, как мужчина…

— Что они вам сделали?

— Мне? — Ничего. Но они — причина всех зол на земле и еще кичатся этим.

Жако курил. Несмотря на военную форму, он выглядел сугубо штатским. Через несколько дней в Париже наступит праздничное ликование. Победа. А он, Жако, уедет в Берлин, предоставив Анне-Марии развлекаться в одиночестве.

Теперь, когда ее уединение все равно было нарушено, Анна-Мария могла бы куда-нибудь пойти, кому-нибудь позвонить. Но она этого не делала. Жила, как прежде, до встречи с Жако, словно ждала кого-то, ждала тщетно. Кастрюли сверкали, она бегала на примерки, нормандский шкаф постепенно наполнялся, шляпные картонки громоздились одна на другую. Анна-Мария накупала себе целое приданое…

Ее часто можно было встретить в салонах известной модистки. Мадемуазель Жермена — усталая, слегка отяжелевшая, с глазами, какие бывают лишь у немолодых парижанок, — прекрасные, все изведавшие, снисходительные, грустные, хищные глаза — относилась к ней с симпатией. Анна-Мария привлекала ее. Мадемуазель Жермена стояла во главе всемирно известной фирмы, но она была романтична, как мидинетка, а мадам Белланже казалась ей таинственной, загадочной. Здесь, где всем было известно who is who[17] каждой клиентки, ее никто не знал; у нее, по-видимому, было много денег, она покупала, не задумываясь, не останавливаясь перед ценой и притом с полным безразличием к покупке. Когда мадам Белланже смотрит на себя в зеркало, что она в нем видит? Мадемуазель Жермена жила среди красивых вещей, и ей доставляло удовольствие видеть свои шляпы на красивой головке, они от этого выигрывали, становились еще краше. Все шляпки были к лицу мадам Белланже.

— Мадемуазель Жермена, — шепчет продавщица, пока та наблюдает за примеркой мадам Белланже, — вас просят… Графиня Р.

— Не пойду, — говорит мадемуазель Жермена, — я ее видеть не могу, она мне все шляпы портит…

— Но, мадемуазель, она уже три раза вас звала…

— Не пойду и все! Не обязана я…

— Ш — ш… — испуганно шепчет продавщица, с ужасом оглядываясь, не слышит ли графиня.

Но графиня без тени улыбки примеряет перед зеркалом шляпу за шляпой, профиль у нее унылый: отвислый нос, отвислый подбородок, отвислая кожа под подбородком… Вдоль стен большой квадратной комнаты сидят дамы и рассматривают себя в зеркалах; вокруг них порхают мастерицы с соломкой, лентами, вуалетками, птичками, цветами… Воздух насыщен соблазном. Здесь процветает искусство, уходящее корнями в почву Парижа, здесь обитает нечто необъяснимое, то, что зовется модой. Женский облик, повторенный зеркалами, никогда не выходит из моды точно так же, как живые цветы, как весь загадочный и легкомысленный женский мир.

— Она очень хороша, твоя шляпка, — хвалит старшую мастерицу мадемуазель Жермена и встает, чтобы опустить крыло птицы на нежный висок мадам Белланже. Старшие мастерицы — звезды этих салонов, и как всякие звезды, они капризны и взбалмошны, даже сама мадемуазель Жермена вынуждена им льстить… Мадам Белланже смотрит куда-то в сторону: чуть подальше в ряду отражений она узнает черные, что называется — красивые глаза: глаза белошвейки. На той нарочито строгий костюм, ей примеряют жесткое, сухое канотье, которое уродует ее. Анна-Мария слегка откидывается назад: белошвейку заслоняет высокая девушка, примеряющая шляпу с желтой птицей, осеняющей раскрытыми крыльями ее лоб… Черный рынок, очевидно, приносит белошвейке крупные барыши, раз она заказывает себе здесь шляпы. В этом канотье она похожа на гувернантку, которая крадет серебро, прививает детям дурные наклонности, принимает любовника в постели своих хозяев, пока те в театре, или занимается проституцией, что узнается лишь на двадцатом году ее безупречной службы… Белошвейка улыбнулась Анне-Марии. Мадемуазель Жермена перехватила улыбку:

— Вы знакомы с ней?

— Как сказать…

— У нас тут никто не сотрудничал с немцами, — продолжала мадемуазель Жермена. — Когда они приходили к нам, им показывали только самые уродливые модели. Ни одну из моих мастериц не угнали в Германию… На какие только уловки мы не пускались, лишь бы уберечь их… Некоторые сидели безвыходно у себя, и мы носили им еду на дом… А вот этой, — мадемуазель Жермена глазами указала на белошвейку, — я платила, чтобы она улаживала дела с удостоверениями… Она была своим человеком в гестапо.

— Так, так, — проговорила Анна-Мария и на ходу пожала унизанную кольцами руку мадемуазель Жермены.

Сама хорошенько не понимая почему, мадемуазель Жермена растрогалась до слез.

Анна-Мария вернулась домой пешком. Скоро ли наступят вновь благословенные времена такси, когда можно будет гулять ровно столько, сколько хочешь, не выбиваясь из сил. А сейчас, за что ни возьмись, приходится доводить себя до полного изнеможения.

Квартира приняла ее неприветливо. Что поделаешь, она не чувствовала себя дома в этих облезлых желто-фисташковых стенах. Она села на диван с его нелепыми накидками из старинной парчи, которые все время сползали. «В общем, — думала Анна-Мария, — страна вся сплошь заминирована. Клиентки мадемуазель Жермены — великосветские дамы и белошвейки с черного рынка… А мужчины? Мужчины и того хуже, потому что они еще больше напуганы, потому что они рискуют большим…» В маленькой гостиной стемнело, и она зажгла настольную лампу, но электрическая лампочка тут же начала краснеть и погасла… опять выключили свет. Анна-Мария не шевелилась, придется ждать, пока снова подадут ток. Она представила себе нежные щеки и жесткий взгляд белошвейки. Гестапо… А что, если сейчас позвонят у двери и перед ней предстанет белошвейка со своими кружевами и атласом, ветчиной и шоколадом… Как это ее до сих пор не посадили? Свет все не зажигался. Незаметно Анна-Мария задремала, и ей приснилось, что зазвенел колокольчик и пришла белошвейка. «Сударыня, — говорит она, — умоляю вас, пойдемте со мной!» Они садятся в машину — старенький закрытый автомобиль с разорванной в клочья обивкой; за рулем — коренастый шофер, голова у него ушла в плечи… Вот она, смертельная опасность!.. Потом какой-то замок, пустой, как гнилой орех, опрокинутая мебель, разбитые вазы, под ногами валяются пустые обоймы… Но вот снова звякнул колокольчик, почему звонят, ведь дверь открыта? Анна-Мария просыпается; колокольчик все еще дребезжит… В тот же миг лампочка начинает накаляться… Открыть? Ну, разумеется!