Читаем без скачивания Анна-Мария - Эльза Триоле

За дверью — белошвейка! В черном костюме, без шляпы. Анна-Мария поражена и молча смотрит на нее. А та говорит, широко улыбаясь:

— Извините за беспокойство, сегодня утром я забыла у вас сверток…

— Не знаю, возможно, сейчас посмотрю…

Анна-Мария возвращается в гостиную: действительно, в углу, у ног одной из статуй лежит какой-то сверток. Как это она его раньше не заметила?

— Извините за беспокойство, — повторяет белошвейка, и улыбка сбегает с ее лица: должно быть, у Анны-Марии безумный вид. Она слышит, как белошвейка стремительно сбегает по лестнице: приятно все-таки испугать гестаповку. Анна-Мария идет на кухню, сейчас самое время выпить чашечку кофе.

Она поставила кипятить воду, взяла в буфете желтую чашку. Наливая воду в кофейник, она вдруг подумала: действительно ли звонил колокольчик? Действительно ли приходила белошвейка? Нет, нельзя больше жить в одиночестве. Жако прав, надо чем-нибудь заняться. Но вновь завязывать отношения с людьми было так же трудно, как во времена подполья восстановить прерванную связь. Она не знает ни одной явки. Какой вкусный кофе ей продала белошвейка!

Жако вернулся довольно скоро. Он много рассказывал о Берлине, о разрушенном городе и его жителях. Он привез Анне-Марии лейку… Спасибо, но что мне с ней делать? Как что? Фотографировать. Признаться, аппарат попался мне под руку случайно, но так как он великолепного качества… Ну что ж, спасибо, вы все-таки очень милый! Берлинский черный рынок — настоящая ярмарка, барахолка: люди продают там свои души, технические приборы, часы, обувь, брильянты… а Париж? Здесь праздновали победу… а потом прошла ужасная гроза, — казалось, снова палят пушки… нет, не в день победы, позднее… На Троицу, как положено, лил дождь… Все прошло прекрасно… на улицах было полно молодежи, американцев, все кричали, пели, и хотелось спросить, а где же те, кто уже не молод?.. На Елисейских полях немолодая женщина смотрела на французские и американские грузовики, обросшие поющими и орущими людьми, как обрастает ракушками киль судна… Немолодая женщина плакала, и понятно почему: ведь не все вернулись домой… В тот вечер в мире произошла какая-то перемена! В небе загорелась гигантская буква V[18] — это боги подавали знак: зажигай все огни! Если б вы видели освещенный Нотр-Дам… или просто окна домов, похожие на яичные желтки, а Сена стала опять такой, как прежде, какой была до войны: снова выступили из тьмы все ее излучины, деревья, огни и мосты, а под ними вместо черной бездны перемежались свет и тени, и мне вдруг показалось, что войны как будто и не было… Площадь Согласия — поле огненных маков. А колонна на площади Бастилии — горящий в ночи факел, будь у меня в то время лейка, я бы сфотографировала голубя, попавшего в луч прожектора и ракетой взвившегося к самому подножью Гения свободы… И конечно, летали самолеты, как и сейчас; слышите, из-за них Париж не может уснуть… они спускались все ниже и ниже, должно быть, скучали там, наверху, в одиночестве… Казалось, вот-вот они смешаются с танцующей толпой, что же еще делать в день победы толпе двадцатилетних, как не танцевать на трупах?.. Время от времени, словно боясь, что о них забудут, — будто можно хоть на миг забыть о них, когда они так рокочут, — самолеты сбрасывали сверху красные и желтые гроздья смородины, они сыпались с небес на огни Парижа… Вы слышите этот оглушительный рокот? Я даже не пытаюсь уснуть, если это не прекратится, пойду утоплюсь… Значит, вы не завели любовника? В такой день вы гуляли одна? О! Везде было много народу… Ладно, ладно…

Она даже не казалась слишком оживленной и говорила спокойным голосом, но Жако видел на ее лице отблеск празднества.

— Раз вам все равно не спится, Аммами, не пойти ли нам с вами куда-нибудь, где играет музыка и где танцуют?.. После Берлина это доставило бы мне удовольствие… Хорошо?

Они вышли; парижское небо вновь обрело свой довоенный полуночный колорит… Огромные ходули буквы V пересекали небо, измученное бессонницей. Ходули эти лучше были видны из темного колодца двора Лувра; отсюда огромная симметричная буква V разворачивалась в небе, опираясь на Триумфальную арку… Анна-Мария непременно хотела все это показать Жако. Вдоль улицы Риволи жемчужными нитями висели тесные ряды крупных, ярко светящихся фонарей. А за ними начинался огненный поток площади Согласия.

— Теперь нам не от кого прятаться, — сказала Анна-Мария. — Какое счастье — этот свет, но я еще не привыкла к нему, мне как-то не по себе, словно я хожу голая… Теперь уж нигде не заблудишься.

Огни Елисейских полей провожали их до самого офицерского клуба союзников, где играла музыка и где танцевали.

В клубе было столько военных, что, несмотря на безупречных метрдотелей и элегантных женщин, все здесь напоминало о войне. Большинство посетителей были американцы, и оркестр в клубе был превосходный, американцы любят танцевать под превосходный оркестр. Не успел Жако заказать шампанское, как Анну-Марию пригласил какой-то американец. Она встала. Только она вернулась на место, подошел другой, и так без передышки, весь вечер. Жако пил и смотрел, как танцует Анна-Мария: какая у нее тонкая талия! В его жизни была только одна любовь — Женни.

Анна-Мария возвращалась к нему и чинно садилась рядом, на ее нежных щеках играл легкий румянец… Но вот снова подходит тот, первый американец… Она танцует главным образом с ним. Жако потягивает вино, зажав бокал в широкой ладони. Три часа ночи.

— Превосходные вещи делали в Германии, — говорит Анна-Мария, высунувшись из окна и разглядывая автомобиль. — У него хороший ход? Вы должны научить меня водить машину. Чтобы стать фоторепортером, я должна все уметь.

Жако не видел Анну-Марию с того вечера в клубе, а с тех пор прошло две недели. За это время она успела увлечься фотографией. Как хорошо, что он надумал привезти ей лейку, хотя на первый взгляд этот подарок показался ей бессмысленным! Ремешок аппарата улегся как раз в ложбинке между грудей.

— Не знаете ли вы, где можно было бы пообедать за городом? — спросил Жако, когда они сели в машину.

— Погодите… Не могу собраться с мыслями от волнения — неужели я сижу в машине! Сколько времени прошло… В последний раз я ехала на машине зимой 1944 года. Это был санитарный грузовичок… Надеюсь, вы умеете водить?.. А то мне очень страшно!

— Я умею водить, даже когда машина в исправности. Хотя я не привык к этому, ведь мои парни за несколько ночей гробили любую машину…

— Умираю от страха, — сказала Анна-Мария, когда они огибали Триумфальную арку.

Машина свернула на широкую аллею Булонского леса.

— Не будем искать ресторана в лесу, здесь еще повсюду железный лом и полно военных… Поезжайте через мост, раньше на том берегу, вдоль Сены, было много ресторанчиков.

Все тут было словно припорошено пылью, которую никто, кроме ветра, не сметал. И пусто, как в городах, откуда все живое ушло при приближении немцев. Мертвыми казались невысокие дома, стоявшие в дорожной пыли, лицом к Сене и великолепным деревьям, которыми некому было любоваться. Гараж… фабрика… свежая воронка, должно быть на месте дома — между обвалившимися камнями уже пробивается трава, — ресторанчик с разбитой террасой… гостиница… Кому может прийти в голову поселиться в этой гостинице?.. Груженая баржа тащилась не быстрее улитки. Вдоль берега — неподвижные баржи. Парк за длинной оградой… Маленькие оштукатуренные виллы, и снова — обвалившиеся камни… маленькие кафе, маленькие гостиницы, гаражи, ресторанчики, заборы… Ресторанчик при гостинице… За оградой зелень. А что, если рискнуть? Жако поворачивает… и едва успевает вывернуть машину: мимо метеором проносится американский грузовик! Он уже давно исчез, а они все никак не могли опомниться, только чудом им удалось избежать катастрофы, они представили себе, как грузовик на всем ходу врезается в их машину… На этой пустынной дороге, казалось, не было никого, кроме них, и Жако, разворачиваясь, даже не оглянулся; их спасла какая-то доля секунды… Они погибли бы от столкновения с этой машиной, быть может единственной, проехавшей здесь за целый день.

В конце концов Жако все же свернул во двор; они были в хорошем настроении, им дышалось легко. Во дворе, налево — беседки из зелени, направо — двухэтажный дом. Оттуда тотчас же вышла женщина. «Накормите нас?» — спросил Жако.

Настоящий лабиринт! Они гуляли между беседками, выбирая столик. Вернее, не гуляли, а кружили на месте, с одной стороны они наталкивались на стену, с другой — на курятник и чуть подальше — маленький чуланчик, где помещалась уборная. Беседки из растрепанной колючей зелени были крытые и без крыш, за решетчатой загородкой или за подстриженными кустами, словом — на любой вкус, но пустые… Деревянные столы на прочно врытой в землю ножке стояли без скатертей, засыпанные листьями, песком и гравием, словно только что прошла гроза. Жако и Анна-Мария уселись за первый попавшийся столик, но тут же встали: повсюду валялся высохший помет. Появилась женщина с клетчатой скатертью на руке и подносом.