Читаем без скачивания Крушение Римской империи - Майкл Грант

Все эти мнения, выражающие в определенной мере сочувственное отношение к новому положению германцев, не так легко найти и извлечь из огромной массы всецело неблагоприятных римских публикаций. Даже такой выдающийся историк, как Аммиан, не был исключением. Правда, он показал, что циничное отношение римских официальных лиц к германским иммигрантам — они кормили падалью голодающих вестготов в обмен на их сыновей, проданных в рабство — ускорило катастрофу под Адрианополем. Тем не менее он весьма наивно думал, что всех германцев, осевших в Империи, можно будет при необходимости как-то попросить прочь, если только приложить для этого усилия или, в противном случае, вынудить их жить в крепостной зависимости от римлян. А гунны, которые принимали большое и полезное участие в армиях Феодосия I, казались Аммиану недочеловеками: «Они настолько чудовищно безобразны и бесформенны, что их можно принять за двуногих зверей или за пни, которые вырублены в виде идолов, устанавливаемых на краях мостов … Как неразумные животные, они совершенно не понимают разницы между истинным и ложным.

Не может быть и речи, заявлял в том же духе епископ Оптат из Милева (Мила) в Алжире о существовании среди варваров любой христианской добродетели. Синесий из Сирены (Шахта) также проявлял исключительную враждебность к германским поселенцам, критикуя политику наделения их землей и требуя их высылки (что было совершенно невозможно, а он этого не понимал), либо превращения их в рабов или крепостных.

…Титул сенатора, который в античные времена казался римлянам вершиной всех почестей, превратился из-за варваров во что-то жалкое … а те белокурые варвары, которые являются простыми слугами в частных домах, в общественной жизни повелевают нами.

Феодосии I из-за чрезмерного милосердия обращался с ними мягко и снисходительно, даровал им титулы союзников, предоставлял политические права и почести, щедро одарял их землей. Но они не могли понять и оценить благородство такого обхождения. Они толковали его как слабость с нашей стороны, что толкало их на дерзкое высокомерие и неслыханное хвастовство.

Разочаровывает и Пруденций, тот самый, кто многообещающе объявил народы Империи «равными и связанными единым именем» и тем не менее проявивший невероятное отвращение ко всем варварам, огульно представляя их вкупе с римскими язычниками объектом презрения.

Как звери от людей, бессловесные среди говорящих,Как от праведников, следующих заповедям Господа,Отличаются эти глупые язычники, так и Рим стоитВ гордом одиночестве над землями варваров.

Становится ясно, что терпимость св. Павла заменило среди христиан традиционное для Рима презрение к инородцам. И снова такие же чувства выражает Амвросий, который видит в готах жестоких гонителей народа магог, оплаканного пророком Иезекиилем, а когда кажется, что епископ принимает методы варваров — то его поведение выглядит чистейшим святотатством. Амвросий описывает жесточайшие войны между различными племенами варваров, и этот феномен вдохновляет Клодиана, как и прочих, таить надежду на то, что одним из преимуществ предпринятой Стилихоном вербовки германцев на военную службу будет то, что теперь они столкнутся и перебьют друг друга.

Хотя покровитель Клодиана Стилихон сам был германцем, поэт совершает чудеса литературной эквилибристики, ухитряясь обвинить их восточного врага Руфина в тайной прогерманской политике:

Он в стенах укрепленного города,Обвиненный в преступлениях, смердящих бесчестьем …Разорение услаждало его взор,Он смотрел на дикарей с нежным восхищением …Не краснел от стыда при виде заросшего шерстью варвара,Вершившего суд, отбросив в сторону латинские законы.

В Клодиане возродились все старые традиционные предрассудки. Варвары, заявлял он, более, чем дикари, нацеленные только на войну и бандитизм. Гунны убивают собственных родителей, а затем получают удовольствие, давая клятвы над их мертвыми телами. И до чего же отвратительны смешанные браки с африканцами, когда «цветной ублюдок запятнает колыбель!». Иероним обвинил Рим в том, что он «откупился от варваров золотом и драгоценностями», и повторил, цитируя Библию, что все они, как дикие звери.

Что касается Симмаха, то в одном из его писем, отмеченном высокой культурой, излагается история, показывающая его расистские взгляды в прискорбном свете. Игры гладиаторов все еще продолжались в Риме, и Симмах, как городской префект, доставил группу из двадцати девяти саксов для этих поединков. Но еще до начала представления, жалуется он, эти люди ухитрились повеситься, или повесить друг друга в своих каморках, очень расстроенный потерей таким образом своих денег, Симмах не находит даже слова сочувствия к этим несчастным жертвам относится к ним, как к неотесанной деревенщине, сыгравшей дрянную варварскую шутку.

Это презрение и ненависть глубоко укоренились в обществе. Даже Орозий, так необычно и просвещенно рассматривавший германцев как политическую силу, сопровождает свой приговор обескураживающим заявлением о своих личных чувствах к ним: Я смотрел на германцев и понял, что должен избегать их — они пагубны, льстить им, потому что они хозяева, молиться на них, хотя они и язычники; спасаться от них бегством, потому что они заманивают в ловушки».

И Сальвиан, несмотря на все свои провидения относительно будущей роли германцев в западном мире, не удержался, чтобы не упомянуть вызывающее тошноту зловоние, исходящее от их тел и одежды. И, несмотря на свое сочувственное сравнение их простых и наивных добродетелей с порочной коррупцией римлян, он находит также возможным поносить каждое из германских племен по очереди, описывая готов как предателей, аланов как отвратительных развратников, алеманнов как алкоголиков, саксов, франков и герулов как беспричинно жестоких людей. Еще один из тех, кто положительно воспринял новую роль германцев в современной жизни, Сидоний, точно так же поясняет, что все его оценки, это чрезвычайное насилие над собой, поскольку ему тоже отвратительны непристойные, невежественные, тупые обычаи даже лучших из его германских соседей, ему не нравятся ни шумно общительные, затянутые в кожу готы, ни покрытые татуировкой герулы. Его не привлекают отталкивающие обычаи добрых, но невоспитанных бургундов, «бесчувственных истуканов», поливавших свои волосы прогорклым маслом. Они оплакивали своих покойников, выписывая на скулах кровавые рубцы — и это тоже отталкивало его. «Я больше не могу писать стихи длиной шесть футов, — говорил он, — когда живу среди семифутовых гигантов с волосами, как пакля».

Фактически, высказываемая Сидонием терпимость в отношении германцев искусственна либо дипломатична: он не хочет иметь с ними ничего общего. «Ты избегаешь варваров, — писал он своему другу Филагрию, — из-за их дурной славы. Я остерегаюсь их, если даже у них хорошая репутация». А другому приятелю, Сягрию, который хорошо говорил на бургундском, что было совершенно необычным, Сидоний смог только насмешливо выразить саркастическое восхищение таким полезным талантом. Другими словами, даже такой культурный и интеллигентный человек, который так высоко оценивал политическую роль германцев, был не в состоянии хотя бы в минимальной степени поддерживать с ними человеческие отношения и был рад держаться от них подальше.

На важнейшем психологическом уровне межрасовое партнерство полностью провалилось. Лидеры высшего класса Рима слишком во многом были узниками своих наследственных культурных стереотипов, чтобы достичь компромисса с германцами и обеспечить позитивное сотрудничество с ними.

Эмоциональная и интеллектуальная реакция Рима на вызов варваров с предложением о сосуществовании была угнетающе неадекватной в любом аспекте. В лучшем случае, на иммигрантов смотрели с презрением и плохо скрываемым отвращением, связанными частично с их чисто внешними характеристиками, которые римляне находили отвратительными, и частично с традиционными невежественными предрассудками. Эта смесь предвзятых мнений привела к бесплодному и искаженному изображению вероломных и распутных недочеловеков, полярно противоположных всему цивилизованному. Римляне преднамеренно поставили своих новых нежелательных соседей в состояние духовного апартеида, рассматривая их как некую массу меченых людей, заключенных в оболочку красноречивой или молчаливой неприязни.

Уцелевшие записи этих иммигрантов свидетельствуют о том, что они осознавали навязанное им чувство неполноценности. На надгробной плите из Южной Галлии два германца в извинительном тоне написали, что их расовое происхождение есть «часть пятна, смытого крещением». Эпитафия из Антверпа сообщает, что покойник Мурран, выходец из района Дуная, составил ее сам «так как жалкое существование научит писать даже варвара».