Читаем без скачивания Шишков - Николай Еселев

Хотя расторопный купец Иннокентий Филатыч Груздев и проглотил эту вещественную улику, но учитель остается все же опасным для Прохора свидетелем и может дать показание, что пыж был самолично им, учителем Рощиным, обнаружен и передан следователю. Но Иннокентий Филатыч убежден, что денежки — всевластная сила, что крупная взятка кого хочешь одолеет, и не таких, мол, одолевала, а тут какой-то «голодранец», «учителишка», на грошовом жалованье едва концы с концами сводит… И купец, «толстенький, веселый, в бархатном купеческом картузике, пошел после обеда к учителю для дружеских переговоров. Что произошло там — неизвестно, только священник с дьяконом, вместе проводя мимо учительской квартиры, видели, как Иннокентий Филатыч катом катился по лестница и прямо вверх пятками — на улицу».

Спущенный учителем с лестницы, дошлый купчишка все ж таки старается предстать перед людьми так, как будто с ним ничего позорного не произошло.

«— А, отец Ипат! Отец дьякон… Мое вам почтение, — встав сначала на корточки, а потом и разогнувшись, весело воскликнул Иннокентий Филатыч, даже бархатный картузик приподнял.

Духовные лица хотели было рассмеяться, но, видя явную растерянность Иннокентия Филатыча, оба прикусили губы».

Пострадавший тут же сочиняет сплетню про учителя. «Вот они народы какие паршивые, эти должники!.. — на ходу выбивал купец пыль из сюртука, вышагивая рядом с духовными особами. — Тридцать два рубля должен, тварь. Третий год должен. И хоть бы копейку возвратил, шкелет! А тут стал я спускаться с лестницы, да сослепу-то и оборвался.

— Да, — пробасил дьякон, сияя рыжей бородой. — Сказано в писании: „Лестницы чужие круты“.

Мы потому остановились на этом происшествии, что оно имеет огромное социально-политическое значение. Продажность чиновников — повальная. В деле по убийству Анфисы всемогущая взятка одолевает почти всех. И вдруг осечка! И кто же устоял? Простой учитель, бедняк, больной! И в каком „окружении“: вся эта свора могла его в самом прямом смысле со свету сжить!

Светлый образ народного учителя, неоднократно привлекавший к себе внимание писателей-демократов еще в прошлом столетии, дан в „Угрюм-реке“ в ореоле гражданского мужества, правдивости и неподкупности. Поступки учителя словно струя живительного кислорода в этой удушливой атмосфере вероломства и продажности!

Пейзаж, бытовые картинки всегда связаны с настроениями, с характерами героев. Часто описание домов, квартир, интерьеров помогает оттенить социальное положение действующих лиц.

Вот, к примеру, горница зажиточного крестьянина-охотника, отца той самой Тани, которой суждено было стать первой женщиной Прохора: „Семь ружей на стене; малопулька, турка, медвежиное, централка, три кремневых самодельных; в углу рогатина-пальма, вдоль стен — кованные железом сундуки, покрытые тунгусскими ковриками из оленьих шкур. На подоконниках груда утиных носов — игрушки ребятишек. Образа, четки, курильница для ладана…“

И противопоставьте этому безжалостно верное изображение вкопанных в землю бараков, где жили сотни и тысячи громовских рабочих с женами и детьми. Вот в сопровождении инженера Протасова супруга „самого“ Прохора Громова, благотворительница-ханжа, „квакерша“ (так обозвал ее Прохор), вздумала посетить барак. „Проходили мимо семейного барака. Четыре венца бревен над землею и — на сажень в землю“. У дверей толпа играющих ребятишек со вздутыми животами. „Я здесь никогда не бывала, — сказала Нина. — Я боюсь этих людей: все золотоискатели — пьяницы и скандалисты…

— Может быть, заглянем? — осторожно улыбнулся инженер Протасов.

И они, спустившись по кривым ступенькам, вошли в полуподземное обиталище. Из светлого дня — в барак, как в склеп: темно. Нину шибанул тлетворный, весь в многолетнем смраде воздух. Она зажала раздушенным платком нос и осмотрелась. На сажень земля, могила. Из крохотных окошек чуть брезжит дряблый свет. Вдоль земляных стен — нары. На нарах люди: кто по праздничному делу спит, кто чинит ветошь, оголив себя, ловит вшей. Мужики, бабы, ребятишки. Шум, гармошка, плевки, перебранка, песня. Люльки, зыбки, две русские печи, ушаты с помоями, собаки, кошки, непомерная грязь и теснота. — Друзья! — сказала Нина громко. — Почему вы не откроете окон? Бог знает, какая вонь у вас. Ведь это страшно вредно…“

Один из рабочих, задыхаясь от ярости, кричит: „Все они — гадючье гнездо… — И Яшка стал ругаться черной бранью. Его схватили, поволокли в угол. — Я правду говорю, — вырвался он. — Десятники нас обманывают, контора обсчитывает, хозяин штрафует да по зубам потчует. Где правда? Где бог? Бей их, иродов, бей пристава!“

Прежде чем закончить эту пространную выдержку, обратим внимание на то, что в этих яростных выкриках рабочего проявился стихийный протест против эксплуататорского мира. „Главная тема романа, — писал Шишков в 1933 году, — так сказать, генеральный центр его, возле которого вихрятся орбиты судеб многочисленных лиц, — эта капитал со всем его специфическим запахом и отрицательными сторонами. Он растет вглубь, ввысь, во все стороны, развивается, крепнет и, достигнув пределов могущества, рушится. Его кажущуюся твердыню подтачивают и валят нарастающее самосознание рабочих, первые их шаги борьбы с капиталом, а также неизбежное стечение всевозможных обстоятельств, вызванных к жизни самими свойствами капитала“.

Автор, это сейчас не вызывает никаких сомнений, всесторонне раскрыл эту тему.

В сибирских рассказах Вячеслав Шишков неоднократно писал о таких явлениях, как спаивание и ограбление тунгусов и других „инородцев“ „мелкими купчишками“ типа „харлашек“, как их презрительно называли местные жители. Как же поступал герой „Угрюм-реки“ Прохор Громов? Мог ли он не воспользоваться столь важной статьей дохода? Будучи еще молодым, неопытным, он намеревался торговать с тунгусами честно и снабжать их товарами „по-божески“. И вот, наторговавшись, завалив дорогими мехами свой склад, Прохор Громов решил на прощанье изрядно угостить тунгусов водкой. Выпил и сам с ними. Но алкоголь ввергает их в ужасное, невменяемое состояние:

„Возле дома барахталась куча пьяных тунгусов. Они таскали друг друга за длинные косы, плевались, плакали, орали песни. Из разбитых носов текла кровь. Увидели Прохора, закричали:

— Вот тебе сукно, бери обратно, вот сахар, чай, мука, свинец, порох. Все бери назад. Только вина дай.

Прохор гнал их прочь. Они валялись у него в ногах, целовали сапоги, ползали за ним на коленях, на четвереньках, плакали, молили:

— Давай, друг, вина! Сдохнем! Друг!..“

И тогда Прохор, не всерьез, конечно, говорит одному из тунгусов, сделав, однако, вид, что это отнюдь не в шутку:

„— Хочешь, выткну тебе глаз вот этим кинжалом? Тогда дам.

— Который? Левый? — спросил старик.

— Да, — и Прохор вытащил кинжал.

Старик подумал и сказал.

— Можна. Один глаз довольно: белку бить — правый. А левый можна“.

Русские трудящиеся Сибири, сами жестоко эксплуатируемые, сочувствовали угнетенным народностям. Это также ярко показал Вячеслав Шишков в главе, где шитик молодого Прохора встречается на Угрюм-реке с обратно плывущим, наполненным дорогими мехами шитиком торговца-хищника Аганеса Агабабыча.

Русский таежный богатырь Фарков, тот самый, что ведет шитик Прохора, издали опознает купчину.

„— Аганес Агабабыч! — крикнул Фарков, приподымаясь. — Вот имячко-то чертово, язык сломаешь, — сказал он Прохору. — Политики его тянут, царские преступники…“

Оплывший жиром, „в два обхвата, в густой, как у медведя шерсти“, ярый в гневе и глумливый со своими наемными, купчина орет Прохору, предостерегая его:

— …Зачем едешь? Может, торговлю желаешь заводить? На-а-прасно! Здесь пропадешь… Тунгусишки — зверье, орда, того гляди зарежут… Ой, не советую! Ой-ой!..

Этой бесстыдной лжи не стерпела прямая душа — Фарков:

— Чего зря врешь, — кричит он ему в ответ. — У нас народ хороший. А ты ведь как клещ впился — ишь брюшину какую насосал…»

Купчина взъярился. Но вмешался Прохор и перевел на другое.

«— А это кто такие? — спросил он, указав на тех, кто тянул лямку шитика».

И что же отвечает на это гнусный торгаш, бывший уголовник?

«— Политики… Смутьяны… Ссылка… Дрянь. Я их во!..

— Почему дрянь? — вопросительно взглянул Прохор в его заплывшие, свинячьи глазки.

— А как! Против царя, против порядку, против капиталу? Пускай-ка они, сукины дети, на себе теперича меня повозят, пускай лямку потрут… Ха-ха-ха… Я их — во! — вскинул мохнатый кулак и покачал им в воздухе».

Затем между купцом и горячо вступившимся и за тунгусов, и за политических ссыльных Фарковым завязывается едва ли не смертельная драка…

У иного не осведомленного в истории каторги и ссылки, быть может, возникнет недоумение: да неужели и политические ссыльные, да еще такие, как фармацевт и бухгалтер, уж настолько бедствовали на поселении в Сибири, что должны были за кусок хлеба идти в бурлаки?.. Не сгущает ли Шишков краски? Нет, ничуть! Как всегда, автор верен исторической правде и в этой сцене.