Читаем без скачивания Перешагни бездну - Михаил Шевердин

Стрельба, грохот, вопли, стоны, треск пулеметов.

Базар!

Не знаю, как тут шальными пулями не уложили эмирских преле­стниц, но, поверьте, они в этом ералаше умудрялись кокетничать и делать глазки. Инстинкт самосохранения, что ли.

Едва супруг и деспот господин эмир их бросил на произвол судьбы, гаремные дамы разбежались по Кермине и его окрест­ностям.

Помогли им паранджи — кто там разглядит, кто прячется под конской сеткой. Но в иных случаях паранджа подводила. Керми­не — городишко бедный, и появление женщины в шелках и бархате вызывало подозрение.

Таких особ задерживали.

Произошли и казусы... но вообще бойцы держались в массе отлично — революционное сознание, понимание долга! Но нашлись и неустойчивые. Что ж поделать? Двух-трех жен эмира, скажем, обидели. Несколько бойцов попали под трибунал. Командование отнеслось строго. С места в карьер отправило любезников в бой, малость охладиться.

Командование приняло меры, чтобы подобное не повторялось. Но ничего больше не потребовалось. Гарем эмира Сеида Алимхана перестал существовать в одночасье.

Многие женщины уехали в свои кишлаки. Часть нашла прибе­жище в Кермине. Другие вернулись в Бухару. Да, откровенно гово­ря, больше этот вопрос командование Красной Армии и не инте­ресовал.

Задача стояла серьезная — догнать эмира и сломить последнее сопротивление его потрепанного воинства.

Но один эпизод в Кермине имеет прямое отношение к нашей «прокаженной принцессе».

Вот уж не ожидал такого необыкновенного поворота.

Надо учесть, что произошло это давно.

Тогда на многое смотрели иначе, чем теперь.

Советскую власть в Кермине мы только-только начинали уста­навливать.

И за чашкой остуженного чая «яхна» Микаил-ага рассказал историю, которую он иронически назвал: «О парижской шансонет­ке, гаремных тайнах и девочке с голубым бантом».

КЕРМИНЕ

                                        На взгляд господин бек — грозный лев,

                                        но воздай ему хвалу, и он уподобится мягкому шелку.

                                                         Феридун

                                         Красота лица и красота голоса, каж­дая в отдельности,

                                         увлекает сердца. Когда же обе красоты вместе, трудно

                                         прихо­дится  обладающему  нежным  сердцем.

                                                                              Джами

Ординарец с неумытым лицом в разводах пота и грязи, но под­тянутый, бодрый, с грохотом распахнул дверь и доложил, почти крича:

—  Товарищ комиссар, там до вас комэск «три» рвется!

—  Сказано — никого не пускать! Занят, Микола! Донесение пишу.

—  Дык я ж говорю: комэск «три» до вас! Хы! Странное это было «хы». Многозначительное.

Комиссар невольно поднял набрякшее из-за бессонных ночей лицо от бумаг. Физиономия Миколы сняла и светилась белизной полоски отличных, на подбор, зубов. Сиять бойцу сегодня полага­лось. Эмирское воинство разгромлено, потери малые. Успех пол­ный. Обоз с бухарской казной захвачен, последних сарбазов вроде окончательно рассеяли, разогнали. Интернациональный долг вы­полнен. Теперь уж деспотия пала окончательно и навеки. Бухар­ские трудящиеся свободны. Да и гражданской войне конец близок.

Сияй, Микола, батрак с Харьковщины — боец кавалерийского полка! Микола и сиял, но подозрительным каким-то сиянием.

—  Ты чего так «хыкаешь»? — насторожился комиссар.

—  Хы! Да там дивчина.

—  Дивчина?

—  Гарна дивчина! Вот такусенька, с бантом. И мамаша с ней.

—  Не понимаю!

—  Хы! Комэск «три» мамашу с дочкой привел. Хы! Все эдак каблуками стук-стук да шпорами трень-брень,    да руку вот   так, кренделем. И все — «пожалуйте!», «Не угодно ли!»    И не матюкается.

—  Кто-о-о?

— Да я говорю — комэск «три». Дамским угодником выкама­ривается.

—  Разговорчики!

Ничего больше не оставалось, как прикрикнуть на ликоваввегв Миколу и приказать впустить комзска «три».

Голова комиссара уткнулась в донесение. И не потому, что предстоял трудный разговор. Для разговора с командиром треть­его эскадрона Осипом Гальченко вообще требовалось и терпение и умение. Воевал он отлично еще со времен первой империалисти­ческой. Тогда он рубал гадов фрицев и австрияков, а теперь гадов беляков и басмачей. Он знал, что надо давить империа­листов помещиков и буржуев и всю их свору. Коль война, так по-военному. А вот дисциплину понимал Осип Гальченко по-сво­ему. В его третьем эскадроне и пикнуть никто не смел. Зато сам дисциплины не признавал. За самовольнические и анархистские выходки уже два раза у Осипа Гальченко эскадрон отбирали и давали ему взвод.

Малиновый звон шпор, возгласы «пожалуйте, пожалуйте!» возвестили о появлении комэска «три» Гальченко, и комиссар под­нялся из-за стола.

Он стоял, опершись руками о шершавые, плохо вытесанные доски стола, и смотрел на зрелище поистине удивительное. Закоп­ченные стены, покосившиеся двери, побитые стекла и посреди всего этого убожества, паутины, пыли — нечто сказочное, ошелом­ляющее.

Толстощекий, обваренный солнцем, цвета жженого кирпича, усатый, бровастый комэск «три» Осип Гальченко выглядел вели­колепно. Лихо сдвинутая краснозвездная буденовка едва не упиралась в почерневший от времени и копоти потолок, на гли­няном полу колоннами утвердились начищенные до блеска сапоги, над которыми крыльями развернулись широченные, что твои запорожские шаровары, варшавского малинового сукна галифе. И гимнастерка с синими кавалерийскими «разговорами» была на­глаженной, а подшитый воротничок сверкал белизной, и все ремни портупеи поблескивали, натертые ружейным маслом, судя по резкому запаху. А уж эфес золотого наградного оружия с золоты­ми кистями так и сиял.

Но комиссар и не думал глядеть на блистательного комэска «три». Мало ли чего происходит с людьми. Комиссар удивлялся совсем не потому. Громила и матерщинник Осип Гальченко, при виде которого дети начинали хныкать от страха и который «по взаимности» не иначе называл их «щенками», нежно и бережно, словно хрустальную вазу, держал на согнутой руке нечто воздуш­ное, эфемерное, нечто вроде кисейного облака, не то куколку, не то ангелочка с розово-фарфоро-вым личиком с золотым ореолом вок­руг головы, увенчанным голубым бантом. Но еще больше ошело­мило такое же розово-кукольное лицо с таким же золотым нимбом вокруг, красовавшееся пониже левого плеча великана комэска. А на локте его висло   что-то   розово-голубое, все в кружевах и бан­тиках. И это кружевное и розово-голубое очень   мило   улыбалось наивными накрашенными губками. Но в голубых глазах под густыми собольими бровями комиссар не увидел и намека на улыбку. Глаза  потемнели   от   страха,   ненависти,   отвращения.   Надолго запомнилась милая улыбка нежного рта и отвращение во взгляде. Нельзя   сказать, что   сейчас   комиссар   удивился. Его просто возмутил комэск «три» Осип Гальченко своим нелепым поступком. Комиссар любил свой полк, ценил воинское умение таких отча­янных командиров-рубак и боялся лишиться хоть одного из них, тем более что предстояли большие походы, большие дела, когда каждый клинок на счету.   А тут все говорило за то, что   третий эскадрон остается   без такого   лихого   командира,     как     Осип Гальченко.