Читаем без скачивания Второй вариант - Юрий Теплов

— Да-да, жизнь уже за порогом. Передайте, пожалуйста, Коротееву радиограмму, пусть возвращается на Юмурчен.

— Ни в коем случае, Халиул Давлетович! Разве можно отступать? Это значит признать ошибку, которую мы не совершали. Давайте сегодня же соберем всех коммунистов, что есть в наличии, и поговорим откровенно.

— А смысл?

— Это не фронт, Халиул Давлетович. И даже не учения. И даже не боевая подготовка. Это производственные дела, Халиул Давлетович. И партийная организация имеет в данном случае право контроля за деятельностью администрации. Вот и смысл: мнение людей узнаем.

— Что это изменит?

— Мнение коллектива, командир, может многое изменить.

— Я не смогу сделать доклада.

— А доклада и не будет. Просто информация. Моя информация.

5

Собрались близко к полуночи. По этой причине в большой палатке до малинового жара накалили сделанную из железной бочки печку. Вроде бы никто ничего не знал, кроме Давлетова и Арояна, и в то же время все знали, что визит высокого начальства даром не обошелся, что Давлетова чуть ли не снимают, а работы в сторону Эльги придется свертывать. Синицын со Сверябой, сбросив шубы, уселись у самой печки, переговаривались вполголоса, слыхать только было «язви их в бочку» и «семь на восемь». Давлетов понуро пристроился за передним столом, Ароян расхаживал взад-вперед. Мосластый Коротеев, катая, на худом горле кадык, мрачно слушал Хурцилаву, который рассказывал, что у Синицына на долото бурильных станков наваривают зубья из обрубков рельса, и потому долото не тупится, — слушал и, цокая, рокотал в ответ, то ли выражая недовольство, то ли восхищаясь хитрым Синицыным. Савин отозвал Хурцилаву в сторонку:

— Послушай, Гиви. Помнишь, я был у вас летом в карьере на Туюне?

— Конечно, помню. Головной блок Синицыну отдать пришлось.

— А помнишь, перед самым нашим отъездом появился Дрыхлин?

— Ну, появился.

— Ты почему его Пауком назвал?

— Паук он — понимаешь? Ему всегда что-то надо. Солдатский полушубок надо. Валенки надо. А деньги платить не хочет. За деньги только женскую дубленку из нашей автолавки взял. А коньяк жрет, как жеребец кабардинский. Це, це, це! Зачем коня оскорбляю? Хорошо коньяк кушает. В тот раз весь остаток съел.

— А зачем вы ему даете?

— Ты что, дорогой, с луны упал? Он же представитель заказчика! Не подпишет акт о сдаче — куда жаловаться побежишь? И как жаловаться, если недоделки все равно есть? А?

— Гиви, но ведь это же взятка!

— Слушай, Женя, ты что — кристаллик? Взятка — это знаешь?.. А тут уважение...

— Какое уважение? Он же паук!

— Ну пусть услуга, благодарность... И вообще, чего ты ко мне привязался? Спросил — я ответил. А получается такой, понимаешь, нехороший разговор...

— Прошу садиться, товарищи! — пробасил Коротеев. Освобожденный партийный секретарь находился на учебе, потому собрание открывал он, как член бюро и бессменный замсекретаря. — Кворум чуть набирается. Но в связи с экстренностью — кто «за»?

Ему поручили и вести собрание. В этой нетрадиционности, а особенно в том, что Ароян внес предложение не ограничивать временем выступающих, а на доклад, вернее, на информацию попросил всего семь минут, почувствовались необычность и важность происходящего.

Начал Ароян без «въезда», разве что назвал отправной пункт: экономика должна быть экономной. А дальше — все конкретно, вплоть до сегодняшнего приезда Мытюрина и его решения, которое, как он сказал, считает далеким от целесообразности.

Любил замполит сказать иногда красиво, вернее, по-научному, вот и теперь сработала привычка.

— Что там «далеким от целесообразности»? — подал с места голос Сверяба. — Вредное решение!

Коротеев прервал его:

— Давайте высказываться, как положено. Не на комсомольском собрании. Кто просит слова?

Но слова никто не попросил. Подрагивал свет в электрической лампочке, подвешенной над председательским столом. Пулеметно тарахтел на улице движок. В топке дрова не потрескивали, отдавали сквозь дверцу румяным теплом. Все молчали, но не от скудости мыслей, а от неожиданности раздумья, когда вдруг человек осознает, что его голос что-то значит и попусту слова тратить нельзя. Коротеев не выдержал паузы и предоставил слово самому себе.

— Не понял я. Повестку дня не понял. Нашу позицию не понял, — сказал, пронзительно глянув на Давлетова. Потом остановился взглядом на Савине и уже говорил будто для него одного: — Мы что, в ЖЭКе работаем? В армии все предельно ясно: получил приказ — выполняй. Инициативу? Пожалуйста! В рамках приказа. А мы решили обсуждать его на партсобрании. Не понятно.

— Тебе много чего не понятно, — опять отозвался от печки Сверяба.

— Твоя речь, Сверяба, еще впереди. А я категорически заявляю, что против такой постановки вопроса. Мы и так потеряли неделю, дергались с места на место. И еще неделю угробим, а потом все равно заставят выйти на старую трассу... А план? Горит! Директивные нормы — горят! И мы горим! Вот так, Савин-друг. Ты не горишь, у тебя подчиненных нет, отвечаешь только за бумажки. И Сверяба не горит, он за мертвые железки отвечает. А за землю спросят с коммуниста Давлетова.

При этих словах Давлетов поднял голову, посмотрел на Коротеева с признательностью. Покивал головой, но словно бы отвлеченно, без прежней солидности и уверенности.

Савин уловил эту неуверенность у начальника, и ему стало не по себе. Почувствовал себя виноватым, не зная в чем, но хотя бы в том, что из-за него загорелся весь сыр-бор. И вместе с тем воспринимал слова Коротеева с неприязнью, понимая, что справедливость его слов — кажущаяся, и в этом заключена главная неправда.

— Да, Савин-друг, — продолжал Коротеев, — с нас спросят, с механизаторов. А как и чем отвечать — задумаешься. И кому как — задумаешься. Что я скажу рабочему классу? У меня одна бригада из вольнонаемных. Они приехали заработать хороший рубль. И зарабатывают его честно. Двенадцать добровольных часов в сутки, и от выходных отказываются. А если они полмесяца будут вкалывать впустую? Если вместо зарплаты им «пардон»? Как я объясню? Что они работали на идею Савина?

— Деньги — зло, — не удержался опять Сверяба.

— Ты мне утопистов не цитируй.

— Так летчик один говорил, Ванадий. Экзюпери.

— Не имеет значения, кто говорил. Мы пока живем при социализме, когда действует принцип материальной заинтересованности. Мое предложение — не разговоры в полночь вести, а решать то, что велел Мытюрин. Проект — это закон, а законы выполнять надо. Кто еще желает выступить?

У Савина дернулась вверх рука, но его опередил Хурцилава. Стройный, перетянутый поверх черного полушубка портупеей даже в палаточном тепле, он встал без приглашения и лишь на ходу, отдавая дань форме, спросил утвердительно:

— Разрешите мне? — и распахнуто улыбнулся.

Наверное, он никогда не унывал. Наверное, его даже невозможно было представить без белозубой улыбки. Вот и теперь его улыбка говорила: зачем спорить, зачем ругаться? Давайте жить дружно, генацвале! Погасил улыбку, как стер себя самого.

— Товарищи коммунисты! Мой командир правильно сказал. Отвечая на решения съезда, который уделил должное внимание и нашей великой, работающей на коммунизм стройке, мы обязаны в первую очередь трудиться на план.

— Не занимайтесь, Гиви, агитацией, — негромко, но очень слышно произнес Синицын.

— Вот именно! Не надо агитации. Коммунист Синицын правильно подметил. Агитировать надо несознательных, каких среди нас нет. Мы все болеем за план...

Он продолжал выступать, но его уже никто не слушал, потому что слова потекли по привычному руслу. Опять зашептались Сверяба и Синицын. Понурившись, словно посторонний, сидел Давлетов.

Ароян торопливо писал что-то в тетрадке. Хурцилава звучно изрекал то, что все знали, и лишь председательствующий Коротеев в знак согласия кивал головой.

Вроде бы и не слушал никто Хурцилаву, но все же прислушивались, потому что конец его выступления прозвучал при ощутимой настороженности.

— Мое предложение: в кратчайший срок передислоцироваться на Юмурчен и без раскачки давать землю.

— Кто еще желает? — спросил Коротеев. — Бабушкин? Прошу.

Румянощекий, с длинными девчоночьими ресницами и пухлыми губами, Бабушкин застенчиво попросил:

— Можно, я с места?

— Можно, — разрешил Коротеев и выжидающе уставился на своего подчиненного.

И тот звонко заговорил, торопясь, сглатывая окончания слов, словно боясь, что ему не дадут закончить.

— А план-то какой ценой достается? Железо — не люди. Железу отдых нужен. Механизмы чистки и смазки просят. А масла у нас какие? Летние. А где арктические? А потом говорим: техника неприспособленная. Техника приспособленная. К ней надо относиться по-человечески. А мне дня не дают, чтобы обслужить бульдозер. План, говорят. А потом встанем зараз, и капитан Сверяба не поможет.