Читаем без скачивания Война. Апрель 1942 г. - март 1943 г. - Илья Эренбург

Часть, которая освободила северный берег Волги, был необстрелянной. В ней много узбеков, казахов, татар. Против нее находились опытные, старые солдаты Гитлера. Накануне атаки на холме состоялся митинг. Оттуда хорошо виден Ржев. Этого города больше нет, но он жив в сознании каждого бойца. Узбеки и татары говорили на своих языках, русские на русском, но был у них один общий язык: ненависть. Она кинула вперед бойцов лейтенанта Рашевского до срока. Она заставила пехотинцев обогнать танки. Она помогала минометчикам тащить по болоту минометы.

Вот узбек Абдысамет Юльчиев. У него смуглое тонкое лицо библейского отрока. Далеко, в его солнечном краю, осталась девушка по имени Зведа. И Юльчиев кричал: «Вперед! Алдиге! За родину! За Зведу!» Пулеметчик, он схватился за гранаты и стал потрошить немецкие блиндажи. Вот татарин Бибаев. У него четверо детей в Казани. Его немолодое лицо изборождено годами. Он командовал отделением. Окружили немецких автоматчиков: «Мы из них сделали лепешку». «Маленько их пощекотали», — говорит татарин Абрагим Багаутдинов. Его отделение захватило штаб полка с сотней секретных приказов и с полковым знаменем: паук на тряпке. Казах Мухамедар Джантлесов командовал минометным взводом, уничтожил полсотни фрицев. Он с улыбкой добавляет: «Я лично два» — эти два ему особенно дороги, он их прикончил не минами, и с признательностью смотрит Джантлесов на свои крепкие жилистые руки. Вот Иван Андреевич Шуйский. У него в захваченном немцами селе родители, жена, сестры: «Стариков жалко. Вот где у меня скребет…» Его лицо было мягким, даже добродушным, обычное русское лицо с чертами расплывчатыми и нежными, как русский пейзаж. Теперь это лицо неузнаваемо: «Скребет… Я только тогда отхожу, когда бью фрицев…» Я слушаю его в темном блиндаже и думаю: так вызревает победа.

Старший лейтенант Доровиков, получив четыре ранения, оставался в строю, отвечал: «Потом… Дойти до Волги…» Лейтенант Рашевский, раненый, продолжал командовать ротой. Огнем из винтовки он уложил тридцать немцев. Дрались отчаянно, исступленно: год испытаний не прошел зря.

Прекрасно боевое братство народов нашей страны. Гитлер гонит вперед рабов или наемников, а узбеки рвутся к Ржеву, как будто перед ними плодоносные сады Ферганы. Русские бойцы мне говорили об узбеке Каракулове: «Хлеба не умел попросить. Тихий… А в бою смелее всех…» Можно под Парижем проиграть Францию — об этом знают солдаты 87-й дивизии. Можно на Волге отстоять Аму-Дарью. Об этом теперь узнали солдаты той же битой дивизии.

Минные поля немцев были хорошо оборудованы на триста — четыреста метров в глубину. Мины не остановили бойцов. Вот передний край врага. Несмотря на артиллерийскую подготовку, дзоты и блиндажи еще оставались серьезной преградой. Восемь месяцев немцы укрепляли этот рубеж. Все было решено в четыре часа. Улыбаясь, говорит полковник Гавалевский: «Конечно, следовало бы объявить лейтенанту Рашевскому выговор, но я его представил к награде».

Один пленный ефрейтор сказал мне: «Это бои не за развалины Ржева, а за зиму». Фриц кое-что понял. Слово «зима» он произносит с суеверным страхом. Конечно, немцы боятся зимних холодов, но еще сильнее они боятся зимних операций. Тот же фриц мне пояснил: «Всем известно, что зимой русские наступают». Ему кажется, что война длится по меньшей мере десять лет, и каждый год с немцами в декабре приключается неприятность. А ночи уже холодные, под утро седина покрывает траву, как напоминание о близком снеге. Фрицы ежатся и не только от холода.

Ржев останется доблестной страницей в истории России. Здесь была проверена огнем сила нашего государства. Здесь слова «взаимная выручка» чертились кровью лучших. «За юг!» — кричали бойцы, идя на штурм ржевских кварталов и очищая от немцев северный берег Волги.

Защита Сталинграда жива здесь, среди тверских болот.

В госпитале лежал немолодой боец с тяжелой рваной раной. «40.2» — значилось над его койкой. «Прогнали за Волгу», — сказал ому комиссар, и к ночи температура спала. Мы дошли в нашей ненависти до предела. Мы не можем жить, пока живы немцы. «От них трава вянет, а сердце сохнет», — сказал мне боец Илья Горев. Да, сердце у нас теперь сухое, как земля в засуху.

9 октября 1942 г.

Ожесточение

Когда-то мы думали об осени как о времени мудрости и покоя. Мы увидели другую осень, все в ней — тревога. Беспокойной кажется яркая листва, золото и кровь лесов. Томит холодное блистательное солнце, а по ночам даже ракеты не способны скрыть мотовства рассыпанных звезд. Разор в природе, тоска, ожесточение.

Разорена страна, едешь, и вместо сел — надписи на карте; не разобрать, где стояли избы. Издали Торжок или Старица похожи на город, но города нет, вместо домов обгоревшие фасады. В редких деревнях, где уцелели дома, пусто и неуютно.

В одной деревне, освобожденной от немцев, остались памятники загадочной для нас цивилизации. Вокруг избы, где жили офицеры, посажены березки, а среди деревьев игрушечная виселица: на ней фрицы, забавляясь, вешали кошек — людей не было, людей немцы угнали.

Судя по карте, здесь была деревня. Трудно в это поверить. Немецкие блиндажи. Воронки. Свист снарядов. Резкий ветер кружится на месте. Бойцы курят и однозвучно говорят: «Перелет… недолет…» У них красные глаза — сколько ночей длится эта битва? Когда на минуту воцаряется тишина, всем не по себе.

Как загадочны среди этого пейзажа колхозница, девочка с жидкой косицей и белая собачонка! Ищут в земле — мешок картошки и самовар. Женщина сгибается от свиста, собачка распласталась на земле, а девочка спокойно рассказывает: «Здесь колодец был. Главный немец приказал из колодца блиндаж сделать; пугливый гад, когда наши подошли, он выскочил и на велосипед, как был, в трусах, но его стукнули, а велосипед вон там — попорченный…» Ей жаль велосипеда. Я спрашиваю: «Ты откуда?» Она коротко отвечает: «Тася. Пионерка».

С бугра виден военный городок. Два больших корпуса. Немецкие бомбардировщики пикируют на западе. Дым. Артиллерийская гроза растет. Перед Ржевом — маленький лесок. Немцы сегодня атакуют: танки, пехота.

В блиндаже связист, пытаясь покрыть грохот, упрямо повторяет: «Долина… Долина… здесь Дунай…» Потом к телефону подходит полковник и кричит: «Положение восстановлено».

Немцы пытались отрезать наши части, занимающие окраины города. Они бросили в бой две новые дивизии — 110-ю пехотную и 5-ю танковую. Вот пленные, они пробыли на этом фронте всего несколько часов. На опушке рощи трупы немцев и двадцать один подбитый танк. Это счет за второе октября. Генерал-полковник Модель хотел, видимо, отпраздновать годовщину похода на Москву, фейерверк влетел немцам в копейку.

Огромное зарево: горит Ржев, вернее, то, что осталось от Ржева. Кварталы — условные понятия. Там, где были дома, — блиндажи, окопы. Я спросил пленного фельдфебеля: «Почему вы так держитесь за развалины небольшого города?» Он ответил: «Господи, бог ты мой, это только называется Ржев, а на самом деле это — ворота. Так дело может дойти и до Берлина…»

Немцы держатся за Ржев как за предмостное укрепление. Они еще не отказались от планов наступления — на потерянный Зубцов. Для немцев Ржев связан с прошлогодней мечтой о Москве. Ржев для них также барьер — позади Вязьма, Смоленск, Белоруссия. Не смолкает суровая музыка боя. Труп немца. Неотправленное письмо обер-ефрейтора Роберта Клопфа своему брату: «Это нужно пережить самому, чтобы понять, что такое настоящая война. Здесь идет жесточайшая битва. Вопрос стоит — быть или не быть». Для ефрейтора вопрос решен: он лежит под кровавым огрызком ущербной луны. Будет решен вопрос и для проклятой Германии.

Легко раненные не хотят уходить с поля боя. У них невидящие глаза, как будто их разбудили среди ночи и не дали очнуться. Они еще дышат грозным воздухом битвы, Один показывает на зарево и говорит: «Пойду туда…»

Гвардии генерал-майор Чанчибадзе, горячий и неистовый, как лето Грузии, отдает приказ: «Мертвых похоронить. Раненых отправить в тыл. Остальные вперед». В темном блиндаже раздают ордена гвардейцам. У всех изможденные, но твердые, как бы из камня высеченные лица. Что сделали немцы с нашим народом? Были благодушные мечтатели, парни, делившиеся с пленными последней щепоткой махорки, были любители баяна и гуманисты, на всех языках Союза твердившие о братстве, был народ ржи и васильков, теплого дерева и ласки. Другой теперь народ. Закаменели лица, блестят при свете коптилки сухие глаза. Не прикрепив орденов к груди, гвардейцы спешат на юг: Ленин и звезда у них в сердце.

А рядом под минами женщины копают картошку. Они тоже устали, замучились, но они упрямо повторяют: «Бить гада!.. Нужно будет, и мы пойдем…» Недалеко от Ржева я зашел ночью в избу, чтобы отогреться. Со мной в машине ехал американский журналист Стоу. Старая колхозница, услыхав чужую речь, всполошилась: «Батюшки, уж не хриц ли?» (она говорила «хриц» вместо «фриц»). Я объяснил, что это американец. Она рассказала тогда о своей судьбе: «Сына убили возле Воронежа. А дочку немцы загубили. Вот внучек остался. Из Ржева…» На койке спал мальчик, тревожно спал, что-то приговаривая во сне. Колхозница обратилась к американцу: «Не погляжу, что старая, сама пойду на хрица, боязно мне, а пойду. Вас-то мы заждались…» Стоу, видавший виды, побывавший на фронтах Испании и Китая, Норвегии и Греции, отвернулся: он не выдержал взгляда русской женщины.