Читаем без скачивания Война. Апрель 1942 г. - март 1943 г. - Илья Эренбург

А рядом под минами женщины копают картошку. Они тоже устали, замучились, но они упрямо повторяют: «Бить гада!.. Нужно будет, и мы пойдем…» Недалеко от Ржева я зашел ночью в избу, чтобы отогреться. Со мной в машине ехал американский журналист Стоу. Старая колхозница, услыхав чужую речь, всполошилась: «Батюшки, уж не хриц ли?» (она говорила «хриц» вместо «фриц»). Я объяснил, что это американец. Она рассказала тогда о своей судьбе: «Сына убили возле Воронежа. А дочку немцы загубили. Вот внучек остался. Из Ржева…» На койке спал мальчик, тревожно спал, что-то приговаривая во сне. Колхозница обратилась к американцу: «Не погляжу, что старая, сама пойду на хрица, боязно мне, а пойду. Вас-то мы заждались…» Стоу, видавший виды, побывавший на фронтах Испании и Китая, Норвегии и Греции, отвернулся: он не выдержал взгляда русской женщины.

Донбасс, Дон, Кубань — каленым железом, прижигал враг наше сердце. Может быть, немцы ждали стона, жалоб? Бойцы молчат. Они устали, намучились, многое претерпели, но враг не дождался вздоха. Родилось ожесточение, такое ожесточение, что на сухих губах трещины, что руки жадно сжимают оружие, что каждая граната, каждая пуля говорит за всех: «Убей! Убей! Убей!»

Короткие рассказы. Связист Кузнецов, рабочий из Уфы, устанавливал связь через Волгу: «Течение быстрое, я камень взял, чтобы не отнесло, а на воде пузыри — фрицы строчат… Вышел, — холодно, а во мне все горит. Вдруг фриц „хальт“ — с автоматом. Я его стукнул…» У колхозника Петра Колесникова в Горьковском крае жена, две дочки; он коротко говорит: «Провод клал. Фриц, другой. К чорту, кувырнулисъ». Башкир Галиахпатов учился на агронома. Он только что прикончил четырех немцев. Он хотел возделывать родимую землю, он научился ее защищать. Когда на узбека Казбекова бросились немцы, он одного задушил. Боец Ештапов убил четырех фрицев — трех оружием, четвертого ударом головы. Минометчик, парень из Новосибирска, говорит: «Мы его так тряхнем, что он свою фрау забудет». А другие молчат. Чем сильнее ненависть, тем меньше у нее слов. Любовь тоже может дойти до немоты. Давно, среди голых Кастильских гор, я писал:

Нет у верности другого языка,Кроме острого граненого штыка.

Я думаю об этом, глядя на исступленное бледное лицо Чкаловского сталевара Даниила Алексеевича Прыткова. Я просидел с ним вечер в блиндаже. Я мало узнал об его прошлом, но в моих ушах звучит: «Я заколол офицера отечественным штыком».

Прытков ненавидит немцев, и он их презирает, у него к ним гадливость. Он контужен, плохо слышит, чересчур тихо он говорит подполковнику Самосенко: «Товарищ начальник, дайте мне отечественный автомат. У меня немецких шестнадцать штук было — роздал. Противно мне из них стрелять». Он не хочет пить воду из немецкой фляги. «Потерплю. Противно…» Он говорит: «Вижу, тринадцать фрицев звездочки считают. Сидят в яме и курят. Я их из — отечественного автомата… Один, здоровый, на меня прыгнул, я его отечественным прикладом…» Слово «отечественный» для него имеет особый смысл, он говорит не по словарю, по сердцу, и в его словах слышится большая отечественная ненависть..

Рассказ Прыткова кажется фантастичным: полтора дня ходил по ржевскому лесу и убивал немцев. Он снимал планшеты, кресты, брал оружие и шел дальше. Ему говорили: «Хватит. Иди назад». Он отвечал: «А наступать кто будет?» В нем огромное нетерпение — нетерпение России. Контуженный, он подносит часы к уху, качает головой: «Не слышу», потом добавляет: «Ничего, там услышу…»

Что сделал Даниил Прытков? Можно разбить его эпопею на ряд изумительных эпизодов. Можно рассказать, как на Прыткова кинулись четыре немца. Он выхватил у немецкого офицера кинжал и прикончил его: «Этого не отечественным, немецким оружием». Он полз с гранатами и подавил четыре вражеских пулемета. Он пошел вперед и вышиб немцев из окраинного дока военного городка. Он сделал это по своей инициативе: в трехстах шагах от Прыткова был немецкий склад боеприпасов, его защищали автоматчики. Прытков не мог ждать («А наступать кто будет?») — и он овладел складом.

У Прыткова на Урале старая мать, Евдокия Даниловна. Он говорит: «Трудно ей…» Ненависть не падает с неба, ненависть нужно выстрадать. Был у Прыткова друг, любимый человек, политрук Ведерников. «Убили гады моего комиссара», — срывается голос, рука тянется к автомату.

Он пришел из леса — «держите», и лег спать, измученный, а старшина записывал: 5 железных крестов, 1 медаль, 4 снайперских значка, 4 парабеллума, 1 автомат, 2 снайперских винтовки…

Этот сын уральского казака, наверно, был когда-то обыкновенным мальчиком, учил таблицу умножения, играл в городки, вырос, научился мастерству, нравился девушкам, ходил в кино, жил, как миллионы юношей. Теперь его лицо стало вдохновенным, строгое и отрешенное. Он оглох от контузии, но он все время как будто прислушивается к музыке боя. Он торопится, говорит подполковнику Самосенко: «Пойду туда» — и показывает на Ржев. Напрасно добрый подполковник журит его: «Отдохни еще денек». Прытков не хочет: «А наступать кто будет?..»

Прыткову кажется, что некому наступать. Но вот сейчас наши бойцы перешли в контратаку. Еще один квартал очищен от немцев. Не остановят бойцов ни мины, ни пули. Есть кому наступать — наступает Россия, и угрюмо смотрят бойцы на Волгу — они помнят про Сталинград.

А Ржев все еще горит. Зарево пожара в утреннем свете кажется свечой, которую забыли погасить.

Мы тебя благословляем, великое ожесточение второго года!

8 октября 1942 г.

Наша звезда

Кто видел Касторное, его не забудет. Луна обливает ядовитой зеленью снег. Тысячи и тысячи немцев. Одни разорваны снарядами, другие расплющены танками, третьи, похожие на восковые фигуры паноптикума, скошены милосердной пулей. Метет. Снег засыпает трупы, рядом показываются оголенные ветром другие. Их не сочтешь. Здесь нашли конец завоеватели, мечтавшие о соболях, о золоте, о скипетре мира. Полковник обнажил желтые резцы старой крысы. Рыжий фельдфебель прижал к груди флягу. Чудом уцелевшее пенсне дрожит на носу лейтенанта; а тела у лейтенанта нет: прошел танк. Немцы истоптаны, нашинкованы, нарублены. Они мечтали о «колоссальном» — любимое немецкое слово. Что же, Касторное — это колоссальный некрополь. Полтора года этого зрелища жаждала наша страна. Мы слушали рассказы о виселицах, о лагерях смерти, о городах, растоптанных немцами. Мы слушали молча, а сердце билось, и порой трудно было дышать. И вот — возмездие. Здесь лежат жадные померанские фермеры, возжаждавшие русского чернозема. Здесь лежат эсэсовцы, кричавшие о «народе господ». Здесь лежат пивовары, колбасники, — химики, мастера заплечных дел. Здесь лежат немцы, прошедшие от Каунаса до Воронежа; они несли смерть в сумке, как вечную ручку, как зажигалку или перочинный ножик. Но смерть поднялась на них, подобная древнему бурану. Смерть их взяла, и они застыли в последней судороге, ощеренные, жалкие среди чужой им земли. Куски мяса, похожие на части раздавленных машин.

Долина смерти. Офицеры орали: «Скорей», водители впивались в руль, тысячи машин топтались, пытаясь прорваться на запад. Их искрошила наша авиация. Брошенные чемоданы с этикетками европейских гостиниц. Автомобили всех марок — «Опель», «Рено», «Бьюики», «Фиаты». Легковые машины, прежде мчавшие французских молодоженов на Ривьеру. Грузовики, некогда развозившие датские сливки и голландские сыры. Зенитки — сложные механизмы, превращенные в рухлядь. Эрзац-валенки из соломы и элегантный кортик полковника. Губные гармоники, компасы, пишущие машинки, куски алюминия, клочки туловищ, железные диски, руки без тел, пражские сосиски, портфели, шлемы, кресты, бинокля, и голые розовые пятки, которые торчат из-под снега, как страшная поросль.

Это началось в Воронеже… Чудесный город, обращенный немцами в новую Помпею. Еще взлетали его дома, заминированные генералом фон Блюмом. Еще немцы твердили об «эластичной обороне». Они шагали, подгоняемые восточным ветром. И вдруг метель закружилась. С севера сорвались русские танки, автоматчики, пехота — через Волово через Торбуны. Касторное рисовалось немцам узловой станцией, этапом, где можно согреться: французский ром, русская печь. Касторное стало для немцев роковым тупиком.

Те, что вырвались, понеслись на запад. Немцы нумеруют дороги. Дорога к Курску у них помечена цифрой 13. Для суеверных — дурное предзнаменование. Уцелевшие не забудут дороги 13. Вторая немецкая армия оказалась не много удачливее шестой. Командир 82-й дивизии генерал Бенц кричал в бессилии: «Скорей!» Он выскакивал из разбитой машины. Бежал по сугробам. Смерть его настигла, как простого фрица. Адъютант Бенца, капитан Пиглер, опытный разведчик, «работавший» в Сиаме, в Индии и Китае, махнул бельм платочком — прощай, Бенц, здравствуй, плен! Он сидит в жарко натопленной избе, блаженно улыбается и рисует план дальнейшего отступления немцев: «К концу марта наша армия, вероятно, достигнет линии Днепра…» Я помню, как эти господа еще прошлым летом цедили: «К сентябрю мы достигнем линии Волги». Слово «достигнуть» несколько изменило свое значение.