Читаем без скачивания Русскоговорящий - Денис Гуцко

— Олень позорный, в лес, бегом в лес!

Вдруг остро захотелось увидеть Люську. Его обрадовало это желание. Если в такие неуютные минуты он вспоминает о Люсе, не всё потеряно: помнит, куда идти.

Проводив взглядом долговязую спину, скользнувшую перед столиком, Митя увидел, что дело плохо: перед несчастным выстроились человек пять, включая воинственно разминающего пальцы бармена, а сзади, приноравливая в руке бейсбольную биту, подкрадывается ещё один. Митю подняло со стула, и, торопясь опередить испуг, он пошёл к эпицентру — лавируя между публикой так, чтобы в нужный момент оказаться возле тяжёлой страшной биты.

— Тебе рога твои на мозги давят, да?

Муж отставил правую ногу немного в сторону и с каким-то сладострастным вздохом ударил. По раздавшемуся звуку Митя догадался, что удар был серьёзный.

Он оказался хоть и несчастен, но невероятно могуч, опасения за него были напрасны. Бармен, схватившись за спинку стула, кашлял и сплёвывал кровавую юшку. Кто-то, с пронзительным матом махнувший кулаком, сдавленно крякнул, получив правой в живот — в следующий миг от левого прямого хрустнула его челюсть, и он уселся на пол. В человека с бейсбольной битой врезался, брыкнув изогнутыми ножками, стол. Митя, по инерции всё ещё двигавшийся к драке, отскочил от падающего под ноги стола — и получил чеканный удар под висок.

Лёжа под столом, между жарким радиатором и опрокинутым цветочным горшком, Митя сквозь большие резные листья смотрел в потолок. Пахло навозом — и он подумал, что, конечно, в горшок подсыпали навоза. В дальнем углу звонко взорвалось стекло. В сторону бара один за другим летели стулья. Перечница врезалась в стену над Митей, оставив там сухую, медленно осыпающуюся кляксу. Под потолком кувыркалась мебель, лопались лампы, утробно гукая и разбрасывая стеклянные скорлупки, которые, осыпаясь, мягко звенели. Кто-то осторожно выкрикивал слово «милиция». Отрезвление было полное и бесповоротное. Когда незнакомый человек бьёт тебя в череп, и ты лежишь, глядя в потолок, глупо прятаться от собственных мыслей.

…Подъезд был как черновик Эдуарда Лимонова. Довольно художественные фразы типа «начнём жить заново» смешались с классическим трёхбуквием. Свисали клочья паутины, давно покинутой пауками. Одна из трёх дверей, выходящих в коробочку тамбура — дверь паспортистки. Драные листки расписания, номера счетов, которые всё равно в темноте не разглядеть. Очередь с трёх-четырёх часов ночи, список в двух экземплярах, приём в субботу с девяти до часу. Обмен паспортов. Как обычно в подобных случаях, роились слухи: старые паспорта скоро будут недействительны, будут штрафовать. Давно надо было заняться этим, да всё никак не собрался. И нужно ведь было ещё разобраться с пропиской. Мама в очередной раз переселилась из общежития детского сада, совсем аварийного, в общежитие подшипникового завода, аварийного только в правом крыле. Митя давно жил отдельно, снимал квартиры, но прописан всегда был у матери. Без прописки нельзя. Жизнь без прописки дело неприятное и неприличное. Паспорт без прописки — экстрим ущербных граждан: «поиграемте в прятки, господа милиционеры».

И вот, Митя из детсадовского общежития выписался, а в заводское так и не вписался. Мама совсем запилила: приезжай, отнесём паспорта. Наконец, паспорта отнесли. Выстояли четыре часа, пробились, сдали.

Теперь нужно было выстоять столько же, чтобы получить паспорта — старые, советские — с новой пропиской, и тут же, приложив всё необходимое: квитанции, фотографии, заявления, — сдать паспорта, старые советские с новой уже пропиской, для обмена их на новые российские, чтобы потом, снова оплатив госпошлину и снова написав заявление с просьбой прописать, сдать эти новые российские паспорта для оформления в них полагающейся прописки…

— А Вы за кем?

— А женщина была в очках. Куда делась?

— Ищите, значит, женщину.

Дыра в углу комнаты была заделана крышкой от посылочного ящика, прибитой к потолку дюбелями. Из другой, ближе к середине стены, выходила пластиковая канализационная труба и мимо стеллажа с картотеками уходила в пол. Паспортистка аккуратно выложила на стойку его советский паспорт, из которого торчал сложенный пополам бланк заявления:

— Вас не прописали, — и опустила глаза. Правый глаз у неё сильно косил, и поэтому почти всегда она сидела, потупившись.

— Как?

— И паспорт, сказали, не будут менять.

Он резиново улыбнулся, вытащил бланк и заглянул в него. «Прописать», — было написано красной ручкой и поверх замалёвано красным карандашом. Живот как обычно среагировал на неприятность тревожным урчанием. Митя сунул бланк обратно, переложил паспорт из руки в руку.

— А почему?

Она, конечно, ждала этого вопроса. Ответила заготовленной формулой:

— Идите к начальнику, он всё объяснит.

Скрипнула дверь. Следующий уже дышал в спину.

— Нет, ну правда, почему?

Сзади послышалось:

— Сказала же: к начальнику.

Митя набрал воздуха, чтобы огрызнуться, но внезапно такая острая, сквозная тоска одолела его, что он сумел лишь переспросить:

— Почему? Вы ведь знаете, скажите.

— Не задерживай! — волновалась очередь. — Ты ж не один здесь.

— С ночи стоим. Вот эгоист!

Паспортистка сказала:

— Вкладыша у вас нет. А прописка в девяносто втором — временная.

— Ну и что? Что временная… в девяносто втором — ну и что?

Она по-учительски положила руки на стол.

— Закон новый вышел о гражданстве.

— Да?

Из коридора усмехнулись:

— А он и о законе не слышал!

— Согласно этого закона вы не гражданин России, — сказала она.

Волнение за спиной нарастало.

— Как… не гражданин? Был гражданин — а теперь не гражданин?

Она развела руками. Митю тронули сзади за плечо:

— Выходи давай! Сказано, к начальнику!

— Да вытащите его!

Он раскрыл рот, чтобы спросить ещё что-то. Гул в тамбуре тяжелел с каждой секундой. Разгневанный римский легион ожидал приказа к атаке. Задержись ещё на секунду — и копья войдут промеж лопаток. Наконец, Митя вспомнил:

— А матери паспорт? Мать прописали? У неё с вкладышем.

— Ещё и мать! — сказал тот, что стоял за спиной.

— По ней будут делать запрос в консульство. Она ведь гражданство в консульстве получала?

— Ааа… кажется, — кивнул Митя, ничего не поняв, но не решаясь переспрашивать.

Развернулся, сделал шаг к выходу, но, оттолкнув двинувшегося на его место мужичка, порывисто вернулся к стойке.

— Как же я не гражданин, а?! Как?! Я же с восемьдесят седьмого года в России живу! Тогда и России этой самой в помине не было — поголовный СССР! Ну?! И кто я теперь? Кто? Гражданин чего? Мозамбика?!

— Ишь говорун!

— Мужчина, — решительно сказала паспортистка — да не кричите вы на меня. Я, если хотите знать, вам сочувствую. Вы сходите к начальнику районной ПВС. Ваш вопрос только он может решить, понимаете?

Его тянули за рукав, дышали в затылок табаком.

— Что ты на неё кричишь?!

— От, гад, раздраконит щас, а нам потом заходить!

Митя шагнул в тёмный тамбур. Сквозь враждебно застывших людей прошёл в подъезд и вышел на крыльцо. Лежавшая на крыльце дворняга, не открывая глаз, повела в его сторону носом. «Ну вот, — подумал он, — приплыли». И тут, как заряд с замедляющим взрывателем, в мозгу рвануло — и Митя по-настоящему осознал, что только что произошло. Он лежал, опрокинутый навзничь, а по позвоночнику скрёб, катился приближающийся гул… миллионы копыт тяжко впивались в землю, рвали её, перемешивали пыль и пот… как так вышло, что он оказался на пути этого всесокрушающего бега?

…Затаив дыхание, он подвинулся вперёд и высунул голову из-за широкого листа. Митя устал лежать за спрятавшим его завалом — нужно было выбираться. Он огляделся. Менты стояли к нему спиной. Курили, негромко задавали вопросы персоналу. Часто заглядывали за колонну. Митя покосился вдоль пола в ту сторону, но ничего не увидел. Разве что бесхозно валявшийся стоптанный ботинок. Один из ментов взгромоздился на высокий барный стул и, разложив локти по стойке, писал. Перед ним на обычном стуле со спинкой сидел бармен. Ноздри его разбитого носа были черны от запекшейся крови. Струйки спиртного вытекали из-под стойки.

Митя осторожно расчистил пятачок перед собой от осколков горшка, встал и шагнул к выходу. Ему повезло, он ничего не зацепил, никто не обернулся в его сторону.

Холодная изморось противно облапила лицо. В голове было так, будто там одновременно болтали несколько человек, ныла опухшая скула.

А бешеный-то муж, шельма, ушёл от возмездия. Прорвался через служебный вход. Интересно, полегчало ему сейчас?

Ночь была крикливо раскрашена светофорами. Под ними вспыхивали сочные пятна. Округлые, сплюснутые, вытянутые на полквартала, — разные в зависимости от ракурса. На перекрёстке Митя задержался, понаблюдав, как светофоры несут ночную службу. Красный — жёлтый — зелёный — жёлтый… Автомобили шипели шинами по мокрому асфальту, нехотя останавливались на красный свет. Как большой сильный жук в коробочке в них громко билась, ворочалась музыка. Красный — жёлтый — зелёный — жёлтый… Караул в маскарадных костюмах. На углу Чехова и Пушкинской стоял милицейский «бобик» с распахнутыми дверцами, менты пили баночное пиво, громко обсуждая что-то забавное. Он нырнул в переулок.