Читаем без скачивания Русскоговорящий - Денис Гуцко

Колышется стена спин, сзади работают чьи-то локти. Кругом перебранки. Он успел забыть, как это бывает, и вертит головой, каждый раз ожидая, что после таких-то слов начнётся драка, но нет, ничуть не бывало… возникнув из ничего, перебранки ничем и заканчиваются: осыпав друг друга ругательствами, люди едут плечом к плечу, скучно глядят в окна.

Можно было бы подольше остаться в Тбилиси с мамой и бабушкой, не мчаться в Ростов через неделю после последней утренней поверки: занятия на геофаке начинались только через месяц. От армейщины отходишь как от обморока, и возвращаться в обычную жизнь, не придя в сознание, было неразумно. Немного похоже на ту ситуацию в кинокомедиях, когда герой заскакивает голый в комнату, полную строго одетых людей. Но Митя спешил.

Дома он почти не выходил в город. Мама сказала, не стоит. Мало ли что, сказала, Тбилиси с ума сошёл. Молодым мужчинам вообще лучше не ходить в одиночку. Обстановка такая… особенно после девятого апреля. В родных стенах, среди привычных с детства предметов и запахов, Мите чего-то не доставало, он больше не чувствовал себя дома. Он тщетно ждал от себя умиления, радостного пробужденья: ну вот и вернулся. Знал, как это должно быть. Открыть утром глаза и улыбаться: вот он, твой дом — жаркие утренние блики на стенах точь-в-точь те же, что десять лет назад — и ты — другой, изменившийся, многое повидавший — наконец-то просыпаешься не в каком-то случайном, временном месте, а здесь, у себя дома, среди этих не изменяющихся стен. Лежать. Смотреть в потолок, знакомый как собственная ладонь. Встать, пройтись по квартире. Просто так. Смеясь собственной причуде, гладить стены. И он пробовал. Трогал, боязливо отгибая палец с отстреленной фалангой, прислушивался — и ничего не чувствовал. Почему-то казалось, будто трогает чужое. Пахло вокзалом. Казалось, вот-вот, грузно замедляясь, мимо шкафов потащится поезд, и он пойдёт с ним рядом, ловя взглядом убегающие таблички с номерами вагонов — за стены, по распахивающемуся далеко вперёд перрону, обгоняя чьи-то спины и чемоданы. Митя наскоро собрался и поехал в Ростов.

— Убери на хер сумку, прямо в рожу тычешь!

Долгожданный вечер погасил пылающее небо, плеснув сверху синевы, а снизу фонарного тусклого золота. Не желая спрашивать дорогу у хмурых прохожих, Митя долго бродил по кварталу, разыскивая переулок Братский. Днём он нашёл его довольно легко, но теперь пришёл с другой стороны, и заблудился. В конце концов, он свернул от трамвайных путей в сторону, и по изломанной линии крыш, по силуэтам балкончиков размером со спичечный коробок, опознал место. Побитые фонари смотрелись опрокинутыми чернильницами. Прилипшие к стенам фигуры выразительно молчали вслед.

Митя решил твёрдо: он будет жить здесь. Чёрт с ней, с общагой. Одно только терзало: придётся звонить домой, просить выслать денег. Должны были выделить место в общаге, он был уверен! Но в его комнате давно живут другие, и мест свободных нет ни одного, даже в не престижных четырёхместках.

— Снимешь квартиру, — сказал декан Сергей Сергеевич по прозвищу Си Си. — Ничего страшного, я в твои годы угол снимал за занавесочкой. Детская кроватка без спинок и табурет, — так и жил.

Он поднялся, давая понять, что разговор окончен, и Митя посмотрел на него снизу вверх — а росту в Си Си было два с небольшим — и понял, что декан никогда не простит миру той детской кроватки без спинок — просить его бессмысленно.

За парикмахерской показались покосившиеся кованые ворота, и Митя прибавил шагу. После двухчасовой прогулки он, наконец, устал, и хотел спать.

Глухой двор, составленный разномастными домами. С покачивающихся на растяжках фонарей упали два ярких конуса — два гигантских световых сарафана. Дрожали, ходили взад-вперёд в монотонном танце. Растяжки скрипели. Раз-два-скрип, раз-два-скрип. Угольные кучи из забитых до отказа угольных подвальчиков высыпались во двор. Дом справа, чем-то напомнивший ему Молоканский дом в родном дворе. Четыре высоких этажа и длинная железная лестница — вывалившаяся архитектурная кишка, кое-как разложенная по фасаду. Тишина искрила. Кошки на угольной куче вывернули головы вверх и в сторону, как примерные солдаты по команде «равняйсь». Окна были темны и беззвучны. На первом этаже посверкивало остроугольными зубками выбитое стекло.

Высоко над землёй, посредине железной лестницы, стояли двое мужчин. Лицом к Мите — волосатый истукан: руки как пальмы, пузо как мохнатый кокос. Из-за схожего ракурса — снизу вверх — Мите даже померещилось, что это декан стоит на лестнице, живёт в этом самом доме. «Семейные» трусы натянуты выше пупка, босые ступни на холодном железе. Полубоком к нему — маленький мышастый человечек. Синие трико пузырятся, клетчатая рубашка застёгнута по самый кадык.

Гулкие ступени заляпаны кровью.

Поравнявшись с мужчинами, Митя разглядел, что голова толстяка пробита, с кровавых волос капает на плечи, на живот, на ноги. Он был окутан плотнейшим перегаром, в щекастом лице стояла мысль. Его трезвый друг лопотал что-то успокоительное, привстав на цыпочки и отклячив, чтобы не вымазаться, свой двухграммовый зад. Над самым Митиным ухом, лишь только тот поравнялся с парочкой, раздался бас — будто дунули в пароходный гудок:

— Ё-оо! Так значит, ты за мат-ри-ар-ха-а-ат?!!

Мышастый человечек сильно смутился, выпрямился. Застрекотал смущённо:

— А? Что? А что это?

— Ё-оо!

И приперев его окровавленным пузом к перилам, толстяк зашептал ему в самое ухо зловещим шёпотом… и вдруг расхохотался.

Митя так и не мог достучаться до хозяйки. Окно кухни, выходившее на веранду, оставалось темно, из-за двери слышался храп, похожий на военный марш. Уже и раненый волосатый гигант, волоча за собой друга и недобро поминая матриархат, исчез в недрах коридоров, и кошки разбрелись по своим полуночным делам. Митя перешёл от лёгкого постукивания ногтем к стуку кулаком… Храп вдруг оборвался, пятки глухо ударили в пол, и послышались ускоряющиеся, словно по косогору сбегающие шаги.

— Кого … прынёс?!

— Это я, ваш квартирант, — сказал Митя.

За дверью разорвалась шрапнель:

— Какой на … кртирант?! Щас как пере… швябряй! Пшёл на …, кртирант! Кртирант! Ходют тут, пидарасы, спать не дають! Кртиранты ё…!

Удалились и смолкли сбегающие шаги. Пронзительно скрипнула кроватная сетка, принимая упавшее тело. Митя остался стоять на пустынной веранде — под сизовато-пепельной грустной мордой луны, над танцующими фонарями. Самое обидное было то, что баба Зина напилась на его же деньги. Единственное условие, поставленное ему при сдаче квартиры — платить подённо: «Токо за день, вперёд ни-ни. Кажий день — рупь. Проще, знаешь, щитать». Рубль. Вечером. В руки бабе Зине или в деревянную хлебницу, усыпальницу тараканов. Чего уж проще? Но рубля у него не оказалось. И бабы Зины, когда он уходил, дома не было. Он знал, что вернётся поздно, вот и сунул в хлебницу трояк. Что ж, сам виноват. Хрупок мир и капризен. Сказано: рупь, — значит, рупь. И не лезь с неучтённым, не суй больше, чем нужно: сломаешь.

Её адрес Мите дала вахтёрша на факультете. Мол, далековато, в центре. Зато дёшево, дешевле не найдёшь. Он не стал привередничать. Баба Зина работает в прачечной. Пуская к себе очередного квартиранта, переселяется на кухню. В комнате — железная кровать и высокий шифоньер. И пахнет хлором.

— Всё щистенько, прахрариррвано, — сказала баба Зина, торжественно заводя его в эту комнату, и содрала с кровати простыню.

Над кроватью вспыхнуло едкое белое облачко, простыня полетела к двери, а на её место, снова выстрелив едким облачком, легла новая — судя по клейму, до бабы Зины принадлежавшая министерству обороны.

— Ложись, касатик, отдыхай.

В шифоньере хранится всё её богатство, стопки выстиранных в родной прачечной простыней. Выстиранных не абы как — прах-рарр-рирванных донельзя. Оставшись в комнате один, Митя первым делом изучил шифоньер. Простыни и наволочки составляли интереснейшую коллекцию: полное собрание казённого белья. «Собственность МО», «Горбольница № 1», «Министерство путей сообщения».

Сейчас Митя с удовольствием бы растянулся на одной из коллекционных простынок.

Откуда-то снизу грянула музыка и лихие вопли.

В громовом хохоте он узнал голос мохнатого истукана. Пьяный хор вразнобой подхватил припев: «Русская водка, чёрный хлеб, селёдка…». Увы, бабу Зину это не разбудило. Её храп оставался всё таким же размеренным.

— Иииэххх!

— Пошла, пошла!

— Давай-давай-давай!

«Дома такого не бывает, — привычно подумал Митя. И вдруг почувствовал злость на самого себя. Д о м а! Теперь, стало быть, когда ты приехал сюда, твой дом — там!». Но непрошенная мысль, вызвавшая его раздражение, добежала до конца: «Дома среди ночи не орут пьяным хором, не будят соседей». Неизлечимая болезнь эмигрантов, знакомая ещё по первому году российской жизни — «всё подвергай сравнению» — снова пробуждалась в нём. Постоянная необходимость сравнивать и сверять частенько вгоняла его в ступор. Он вздохнул, подумав о том, что не имеет власти над этим наваждением, так и будет перемалывать: а там — вот так, а здесь — вот эдак, а у них — вот что, а у нас — совсем другое. По кругу, по кругу. И никуда не деться от паранойи, всё будет измерено и взвешено, во всём кроется раздвоенье.