Читаем без скачивания Избранное - Юрий Герт

Поднялся юноша, он сказал — напористо, с вызовом: — Фронтовики говорят, мы без него войну бы не выиграли..."

Так начиналась моя статья, опубликованная в молодежной газете вскоре после той встречи. Меня ошеломило, что я увидел на ней не чудом уцелевших монстров прошлых времен, не поседелых энкаведешников-кагебешников, не вальяжных партократов, а полных жизни, румянощеких юношей и девушек, облаченных в джинсовку и варенку, в яркие, модно-импортные курточки, увидел старательно начерченные реснички, перламутровые губки... Но — "Мы за Сталина!.." Вот так фокус!

Предположим, школа захудалая, — думал я по дороге домой, хотя школа, откуда я шел, была как школа, даром что не в центре города. — Ну, положим, родители — озлобленные, негодующие на завязнувшую на месте перестройку: от недовольства настоящим только шаг до идеализации прошлого... Все так. Да ведь какую газету, какой журнал ни возьми — столько всюду об этом прошлом?.. Или ученики ничего не читают помимо программы?.. Быть не может. Но почему тогда они так жадно, глазом не моргнув, слушали, когда я рассказывал — о себе, о своей семье, о КарЛАГе, о тех, кого знал, видел — о Чижевском, Домбровском, Шухове, Худенко?..

"Я шел домой по майским, благоуханным алма-атинским улицам, цвели яблони, островками уцелевшие здесь, в районе новостроек, но и этих бело-розовых, бело-зеленых, белопенных островов, кишащих пчелами, хватало, чтобы медовый их аромат поглотил запахи цемента и пыли. Пригревало солнце, тенькал на перекрестке трамвай, медленно, важно ворочали жирафьими шеями краны... Чем дальше уходил я от школы, прыгая через рытвины, строительные траншеи и арыки, тем незначительней казались оглушившие было меня впечатления...

Но когда меня попросили выступить в газете, я написал статью, не предполагая резонанса, который она вызвала. Видно, какую-то существенную струнку я зацепил... Издательство "Казахстан" — чудеса в решете! — предложило мне заключить договор на книгу на ту же тему. Я подумал-подумал и согласился, решив сосредоточиться не на ужасах сталинщины, а на людях, которые до самого трагического финала ей сопротивлялись. И пока я работал над книгой, передо мной был школьный зал, ребячьи глаза — недоверчивые, тронутые ледочком, то удивленные, жадно распахнутые, то по-взрослому равнодушно-насмешливые...

Но, берясь за работу, я и не предполагал, какие открытия вскоре меня ожидают. Школьная встреча была первым, слабым колебанием почвы — всего лишь толчком. Не толчком. Толчки начались дальше...

Однажды — не то в конце лета, не то в начале осени — Александр Лазаревич Жовтис, позвонил мне:

— Юрий Михайлович, — сказал он (хотя разница в возрасте у нас всего пять-шесть лет, а знакомы друг с другом мы более четверти века, все равно мы - только на "вы" и только по отчеству...), — уже несколько человек обращались ко мне с вопросом: журнал печатает роман "Тайный советник вождя", а Герт — член его редколлегии: стало быть, он согласен с этой публикацией?..

Ну, Жовтис! Ну, педант!.. Да вышел же я, вышел из редколлегии, заявление у Толмачева уже полгода лежит!.. Даже больше!

— Но позвольте, Юрий Михайлович, имя-то ваше в журнале по-прежнему значится?

— А я тут при чем?

— Вы должны позвонить в редакцию и потребовать...

— Ладно,— сказал я, про себя чертыхаясь, — как-нибудь позвоню...

Да так и не позвонил. Противно было. Да и кокетством каким-то отдавало бы. Что я, прима-балерина, чтобы без конца привлекать к себе внимание?.. Перед своей совестью я чист, а прочее меня не касается.

Прошла еще неделя-другая. Уже не Жовтис — кто-то еще мне звонил, возмущался, спрашивал, какое у меня мнение о романе...

— Никакого. Не читал, И не собираюсь...

И опять звонок. Опять непреклонный Жовтис:

— Я думаю, — сказал он, выслушав мои вяловатые объяснения, — вам незачем звонить Толмачеву. Надо написать всего несколько строк: "Прошу довести до сведения читателей журнала, что еще в конце прошлого года я подал заявление о выходе из его редколлегии и с тех пор не считаю себя ответственным за публикации на журнальных страницах..." — и отнести это в "Казахстанскую правду", пускай напечатают.

Он произнес эти слова таким уверенных тоном, что я вспомнил, как мой покойный друг писатель Алексей Белянинов острил в подобных случаях: "Конечно, вы только недавно приехали из штата Массачусетс и еще не успели освоиться с нашими порядками..." Не знаю почему, но всем штатам он предпочитал Массачусетс.

— Александр Лазаревич, — съехидничал я, — вы только недавно приехали из штата Массачусетс?.. Вы когда-нибудь видели, чтобы республиканская партийная газета публиковала подобные заявления?..

— Позвольте. — сказал Жовтис по-прежнему непреклонно, — во-первых, вы не частное лицо и, во-вторых, у нас перестройка...

Я постарался переключить наш разговор на другую тему. Однако спустя несколько дней мы с женой — по-моему, совершенно случайно — наткнулись по местному каналу на телепередачу, которая еще недавно не могла мне ни присниться, ни прибредиться.

...Их было пятеро, помимо миловидной, обычно уверенной в себе ведущей, которая на сей раз чувствовала себя до странного скованно со столичными гостями, а под конец и вовсе растерялась и занервничала. Гостями были столичный литератор Николай Кузьмин и автор "Тайного советника вождя" Владимир Успенский. Принимали их, преданно поддакивая каждому столичному слову, трое "наших": Толмачев, Щеголихин и Рожицын. Сыгранная была компания, дружная, первую скрипку в ней вел Владимир Успенский — человек пожилой, несколько расплывшийся, с добродушно-лукавым лицом, в котором на деле не было ни добродушия, ни лукавства, понять это мог бы и самый младший из семерых козлят... После того, как четверо его коллег из слов "бестселлер года", “самый большой успех", "привлек внимание широкого читателя" с шумом и грохотом сколотили подобие золоченой рамы, Успенский разместился в ее центре и принялся повествовать о том, как Михаил Александрович (так запросто называл он Шолохова), покоренный первыми вещами фронтовика-писателя, в задушевных беседах с ним печалился, что не сумел достойно воплотить образ Иосифа Виссарионовича (так и только так называл он, Успенский, Сталина) и просил его, Успенского, в будущем сделать это, выполнить как бы самой судьбой возложенный на его, Успенского, плечи завет... В ласкательносемейном тоне, как жонглер крутящиеся кольца или булавы, он бросал и ловил, низал и связывал слова: Михаил Александрович и Иосиф Виссарионович, Михаил Иванович и Клемент Ефремович, Андрей Андреевич и Георгий Константинович1, а поскольку за столом шла вроде бы непринужденная беседа, то к упомянутым именам присоединялись, вплетались между ними другие — Владимир Дмитриевич, Геннадий Иванович, Николай Павлович, Иван Павлович2, и с телеэкрана так и веяло душевно-родственным теплом, будто в самом легком, никак не чрезмерном подпитии собрались кумовья, шуряки, дядья и братаны, равно расположенные друг к другу и меж собою нимало не чинящиеся.

1Т.е. Шолохов и Сталин, Калинин и Ворошилов, Андреев и Жуков.

2Т.е. Успенский, Толмачев, Кузьмин, Щеголихин.

И дальше, все с той же добродушнолукавой ухмылочкой, Владимир Дмитриевич принялся рассказывать, что Иосиф Виссарионович был человеком сложным, и не надо бы мазать его лишь черной краской, надо разобраться, что к чему, и, не приписывая лишнего, написать о нем, как положено в настоящей литературе, а не в таких поделках, как у Рыбакова...

И при этом, то есть при упоминании о Рыбакове, вся дружная пятерка понимающе переглянулась и ухмыльнулась. И, чтобы уж совершенно все расставить по своим местам, Николай Павлович заметил, что дойдя до такого... такого... такого приема, чтобы в уста Иосифа Виссарионовича вкладывать прямую речь или же излагать его мысли — откуда известны автору, т.е. Рыбакову, его мысли?.. — это... это... — И все вновь дружно кивали, обращаясь лицами друг к другу, и облако возмущения парило над столом, и а горестных вздохах слышалось: "Святотатство!.."

Вначале, глядя на незатейливый этот спектакль, в особенности же наблюдая за скромно-величавым Успенским, на чью голову час или полтора один за другим возлагались пышные лавровые венки всеобщего признания и умиленной благодарности за наконец-то изреченные правдивые слова о великом человеке, мы с женой хохотали. Потом нам сделалось тошно. Чувство брезгливости, омерзения требовало немедленно крутануть ручку телевизора, переключить программу... Но вскоре мне стало страшно. Ведь люди, находившиеся сейчас там, в телецентре, передача шла в прямой эфир, были для меня не чужаками, не пришельцами с других планет — лишь Владимира Успенского видел я в первый раз. Но Рожицын-то, фронтовик, ярый антисталинист, одаренный подлинным талантом писатель?.. А Иван Щеголихин?.. Радеть заодно с этим "наследником Шолохова" о "человеческом" в чудовище и палаче, когда пролитая им кровь еще не высохла - течет, дымится?.. А Толмачев?.. Да ведь нужно героем быть, чтоб отважиться на такое, а уж чем-чем, но геройством не отличался он ни в какую пору... Николай Кузьмин?.. Этот на многое способен, когда-то, еще до меня, работал в журнале, при Шухове, потом за пьяную драку и скандал его выставили из редакции... Ну, бог с ним, и с той скверностью, которой он начинен — какая-то изуверская, садистская злобность, физиологическая ненависть — к евреям, казахам, о чем известно у нас многим, однако — словом владеет умело, глаз точен, ум ядовито-пронзителен... И слизывать патоку, которой так и сочится этот Успенский, явный, до потрохов сталинист?.. Что-то ненормальное, патологичное происходило на экране: третий год перестройки, поток обличений, изобличений, разоблачений — и вдруг из него, из этого потока выныривает этот вот благоговейный почитатель Вождя... И где?.. В Алма-Ате, столице многострадальной казахской земли, в Казахстане, полууничтоженным голодом 30-х годов, потерявшем национальную интеллигенцию в накатывавших одна за другой волнах сталинского террора, перенасыщенного лагерями, колючей проволокой, до сих пор не вскрытыми рвами с десятками, сотнями тысяч тел... Да смотрит ли кто-нибудь помимо нас эту передачу? Или в самом деле — все это накрутка, бред, существующий только в моей голове? Этого нет, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!.. Но — звонки, вопросы телезрителей, которые ведущая с застывшей улыбкой на завораживающе-милом личике сообщает гостю из Москвы... Растерянные глаза жены...