Читаем без скачивания Ричард Длинные Руки - Гроссграф - Гай Орловский

Я сказал дрогнувшим голосом:

- Да, понимаю. Политика - грязное и неблагодарное дело. Не все сообщается простому народу, многое прячется в секретные архивы. Иначе народ ужаснется. Но все-таки ребенок… Хотя, конечно, я понимаю. И, конечно же, если понадобится, я без колебаний пошлю конницу по детским колыбелькам… отдельно взятой деревни, если это принесет победу и мир во всем мире. Или хотя бы в моем королевстве.

Он кивнул, лицо чуть смягчилось, он сказал почти мягко:

- Вот это вам и надо доказать.

- Ритуалом?

- Да. Поймите, ритуалы - не пустяк. Они придуманы не для забавы. Это - жестокая необходимость. Это суровый экзамен. Увы, вам придется пройти через него. Это общий закон, поймите! Или вы хотите для себя исключений?

Я сглотнул ком в горле.

- Ну, вообще-то да…

Он вздохнул:

- Вам были сделаны все исключения. Все возможные.

- А этот пропустить нельзя?

- Увы, это уже не маскарадные маски. Театр кончился. Скажу в утешение, что это единственный ритуал, в котором вам надо участвовать самому. Лично.

Я тяжело вздохнул.

- Ладно. Неприятно, конечно, я хотел бы остаться чистеньким, но в политике так не бывает. Правители не бывают чистыми.

- Вы сумеете?

Он впился в мое лицо чернющими, как ночь, глазищами. Я медленно кивнул:

- Да, сэр Самаэль. Я не политкорректный дурак, что роняет слюни по каждой затоптанной букашке. Ради установления мира на земле очень часто приходится проливать море крови. В том числе и невинной. Таковы реалии настоящей жизни, не придуманной.

Из темного прохода вышли двое, у одного в руках сверток, сердце мое чуть дрогнуло, там запеленутый младенец, второй держит на вытянутых вперед ладонях нож с массивным поблескивающим лезвием.

В креслах никто не шелохнется, не чешет нос или бровь, застывшие, только глаза двигаются в орбитах, наблюдая, как эти двое прошли в центр, один возложил на камень сверток и быстро распеленал, там в самом деле голенький ребенок, он тут же задрыгал ножками, второй выпрямился и повернулся лицом к сидящим.

Члены Совета один за другим наклоняли головы, это было словно поставленные по кругу костяшки домино, падая, задевают друг друга и передают эти поклоны дальше.

Человек с ножом вскинул его все так же в обеих руках, заговорил со страстью в голосе, слов я не слышал, но можно догадаться, что некое посвящение, ребенка надо не просто зарезать, а во имя великой цели, а это надо объяснить, чтобы зря добро не пропало.

Я наблюдал, как завороженный, холодок страха и возбуждения проползает по спине и щекочет хребет, Самаэль наклонился к моему уху, я услышал тихий шепот:

- Сэр Ричард, в своей деятельности императора вам не однажды придется вставать перед тяжелым выбором… Да, не однажды. Вам предстоит то и дело выбирать между прекраснодушными мечтаниями… или желаниями, если хотите, и жестоким трезвым расчетом. Да, перед вами не однажды во весь неприятный рост встанет проблема: спасти ребенка, молодую красивую девушку, неважно, или же - целый город, край, племя! Причем молодая женщина будет прямо перед вами, юная и трепетная, а город - далеко, вы даже не будете видеть тамошних людей… Как поступил бы простолюдин - понятно. Он спасет молодую женщину, ему так подсказывает сердце, а города, которого не видит, как будто и нет вовсе… Погибнут там тысячи людей или нет - ему без разницы. Но это простейшая логика простолюдина, она не слишком отличается от логики, если ее можно так назвать, курицы, коровы или волчицы. Они видят только то, что у них близко. Правитель должен смотреть иначе… и спасать большинство. Понимаете?

Я прошептал перехваченным горлом:

- Понимаю. Кредо полководца.

Он вскинул брови:

- Что-то улавливаю. Но нельзя ли подробнее?

- Любой полководец знает, - сказал я горько, - что по его приказу пойдут в бой и погибнут люди. Иногда он посылает на явную смерть целые отряды, чтобы тайком провести в другом месте большое войско и одержать победу. Для этого надо быть… с особым характером.

Он кивнул:

- Да, примерно так. Только еще жестче. Полководец… он все открыто. Он если и обманывает, то лишь противника. Это называется военной хитростью и вообще-то хитростью не считается. В смысле, осуждаемой хитростью. А вот правитель во имя счастья и покоя королевства должен заниматься и грязными делами. Вот и вам, в качестве испытания, предстоит убить… прежде всего нечто в себе самом. Потому ребенок… это просто символ. Вам нужно всего лишь убить в себе простолюдина.

Я сказал мрачно:

- Его в моей душе нет.

- Тогда вычистить остатки простолюдинства из своей души, - сказал он страстно. - А если их там и не было, то это еще проще! Вы просто доказываете всем, что вы способны принимать решения. Принимать решения, руководствуясь целесообразностью, как надлежит политику, а не простолюдинными симпатиями, антипатиями и прочими чувствами, которыми человеку высокого ранга руководствоваться никак нельзя.

Я поморщился, кивнул.

- Там под капюшонами… и короли?

Он едва заметно кивнул.

- Но не это главное. Там люди, которые держат в руках очень важные нити. Им нужно убедиться, что вы именно тот человек. Учтите, я им не приказываю! У всех свободная воля. Потому не от меня, а от вас самого зависит, пройдете ли тест.

Я сдвинул брови:

- Меня устраивает, сэр Самаэль, что это зависит именно от меня.

Он коротко усмехнулся, вскинул перед грудью ладони вперед.

- Понимаю-понимаю, что от меня вы бы и не приняли.

- Вот именно, - пробормотал я.

Когда последний из членов Совета наклонил голову, человек с ножом повернулся в сторону темного прохода, где затаились мы с Самаэлем. Я чувствовал, как недобрый взгляд отыскал меня даже в полной тьме.

Самаэль произнес едва слышно:

- Сэр Ричард, теперь слово за вами.

Барон Файнмент приблизился со спины и легонько похлопал меня по плечу.

- Сэр Ричард, - услышал я его шепот, - теперь слово за вами.

Похоже, он не видел Самаэля, иначе не стал бы повторять то, что я услышал от более значимого, от самого их лорда.

- Да, - ответил я хриплым шепотом, - мой выход.

Ноги как деревянные, но я заставил их двигаться, стены разошлись и остались позади. Я вышел к камню, человек в черном плаще подал мне нож.

В тяжелом гнетущем молчании я взвесил его на ладони, тяжелый, массивный, а лезвие чересчур толстое, хоть и с острой режущей кромкой. С изумлением узнал камень, ничего себе такая доисторичность, хотя вообще-то понятно: все старинное в нашем человеческом суеверии как-то освящено и непререкаемо уже тем, что пришло из глубины веков. Как бы хранит не то все заветы, не то что-то еще очень важное, священное, сокровенное, что нельзя осмысливать, а нужно принимать молча и покорно. Этой дури священности старинных вещей подвержены как верующие, так и атеисты.