Читаем без скачивания Просвещенные - Мигель Сихуко

— И что ты вот так, запросто, это говоришь? Что с нами все будет в порядке? — не унималась Мэдисон.

Официантка подошла подлить нам чаю со льдом, но, заметив, что Мэдисон плачет, развернулась на каблуках.

— Тсс, дорогая, — произнес я чуть громче, чем нужно, чтоб было слышно окружающим, — все образуется.

Мэдисон на подобные реверансы всегда было наплевать. Двое лучших друзей в одиноком мире, остальное не важно.

— Обещай, что так и будет.

Часто, чтобы сделать людям приятное, нам приходится лгать.

— Я не могу тебе этого обещать.

Я произнес эту фразу, как будто репетировал ее для своего дебюта в мыльной опере. Что-то внутри меня обрадовалось, когда она разрыдалась.

Когда я переехал из Трамп-Тауэр и обрезал ходунки, а вместе с ними и денежное довольствие, которое привязывало меня к бабушке с дедом, мы с Мэдисон научились находить извращенное удовольствие, редуцируя наши жизни до самых базовых потребностей. Наша прижимистость — высокая нужда, встречающаяся только в таких городах, как Нью-Йорк, — вынудила нас отказаться от капиталистической религии потребления. Это совсем не просто, в особенности если живешь в Штатах, — слишком сильна здесь тяга к прилавкам «Хол-фудс»[136], где голова идет кругом от невероятного разнообразия горчиц и соусов и прохладительных напитков. Общество как будто специально склоняло нас к лицемерию. Я воображал, что так должны себя чувствовать члены мусульманского подполья, не первый год ждущие задания. Достаточно было только включить телевизор, раскрыть журнал, подключиться к интернету. Но, как и в случае с кофеиновой зависимостью, избавиться от привычки покупать вещи, которые нам не нужны, удалось лишь после двух лет строгой экономии и онтологических размышлений. И все равно Мэдисон продолжала с удовольствием ходить по магазинам, рассматривать витрины с последними коллекциями. Когда она возвращалась домой, в глазах читалось смутное желание и тоска. Я негодовал, говорил, что она профанирует и фабрикует потребности. Мэдисон, в свою очередь, не могла понять моей привязанности к мясу и постоянно напоминала о том, сколько метана выпускает в атмосферу крупный рогатый скот и сколько воды, земли, пищи и жестокости нужно, чтобы вырастить корову для чизбургера, который я отправлялся съесть с Криспином. На завтрак она стала готовить соевые сосиски и добавлять фарш из тофу в наши низкоуглеводные лепешки. Она была уверена, что я ничего не замечу. Я и не заметил.

Мэдисон погладила меня по руке.

— Как ты не можешь понять, — сказала она, — все, что ты ищешь, находится прямо перед тобой.

Это была ее привычная мантра, как будто все наши успехи зависели исключительно от меня. Маленький мальчик, сидящий рядом с Мэдисон в соседнем отсеке, все время на нее оборачивался. Он оторвал краешек бумажного пакета с соломинкой и присосался. Выглядывая из-за головы Мэдисон, он направил на меня обертку, как духовое ружье.

— Сначала я думала, это оттого, что ты парень, — сказала Мэдисон. — Из-за твоей необщительности. Потом я решила, что ты потерялся и тебя нужно найти. А теперь не знаю, что и думать.

Как и все вокруг, мы были полны оправданий, необходимых, чтобы справиться с чувством вины от неспособности строго придерживаться собственных принципов и устремлений. Теперь здоровое питание, впрочем, как и этичное, было нам не по карману. У нас не осталось времени даже на волонтерство. На улице мы обходили стороной дредастых активистов «Гринпис» с их листовками о китобоях в Антарктике или захоронениях грязного нефтяного песка где-то в Канаде — это же Нью-Йорк, у кого найдется время остановиться и поговорить?

— Может, в этом дело? — сказала Мэдисон. — Может, это Нью-Йорк нас пожирает? Мы должны быть такими бодренькими, такими в теме, такими четкими, что это умерщвляет все остальное. — Мальчишка корчит рожи поверх ее головы; Мэдисон тряхнула мои руки. — Может, нам просто уехать? — сказала она, и надежда наполнила ее лицо, как сельтерская — стакан. — Паспорта возьмем и вперед, — продолжала она, — прямо сегодня. Поедем на Пенн-Стейшн и сядем на первый отбывающий поезд, а там посмотрим, куда занесет. Европа. Азия. Африка! Да я всю жизнь хотела, чтоб мы туда поехали. Мы можем все поменять.

За те два года, что мы были вместе, нашей главной надеждой стал потенциал человечества, воспринимаемый через веру друг в друга. Свобода от фатализма была нам в радость. Мы наслаждались совпадением, позволившим нам жить в одно время, оказаться вместе и строить планы.

— Давай, — взмолилась Мэдисон, — либлинг.

Слезы текли по ее щекам уже вовсю. Хотелось бы мне зафиксировать момент, когда мы перестали стараться произвести друг на друга впечатление. Но что-то заставило меня сказать:

— От себя не убежишь.

Я думаю, что в ссорах и размолвках мы используем весьма ограниченное количество взаимозаменяемых фраз. И нашим новым возлюбленным мы говорим все те же старые заготовки. Возможно, я просто не нашел правильных слов, чтоб все расставить по местам. Я смотрел, как она плачет.

Ее слезы всегда являлись для меня доказательством собственной значимости. В молодости нет ничего ярче, ничего острее, чем ссора с возлюбленной. Я обожал эти ссоры. Я передергивал и искажал факты, питая ее мучения и злобу, чтобы в итоге оказаться реципиентом ее раскаяния. Хотелось бы мне знать, когда иссякло взаимопонимание. Если бы знал, я написал бы подробную инструкцию, чтобы в будущем все могли этого избежать.

— И что же мы будем делать? — спросила она, убирая руки и выпрямляясь на сиденье.

Я посмотрел на нее, на свою Мэдисон. Вот-вот ее мягкость должна была смениться непоколебимостью, и мне следовало действовать решительно, если не хотел утратить преимущество.

— Мы будем стараться, — сказал я. — Главное — не терять веру.

В голове у меня крутилась эта старая вещь группы Journey[137]. Я хотел, чтоб Мэдисон снова взяла меня за руки. Когда держишься за руки, лучше понимаешь, где верх, где низ.

Неделю спустя, заваривая чай, она закрыла всю эту тему. И я поплыл по течению.

Бебо отлично это помнит.

Шел 1955 год, Долорес готовилась к первому саммиту. Он вошел в ее комнату. Я думала, ты уже готов, сказала она. А я и готов, ответил он, мне осталось только выгладить баронг. Значит, не готов! — рявкнула она. Закончив с макияжем, она вышла из дому к машине. Элмер включил все вентиляторы в ожидающей хозяйку «импале». Усевшись в машину, она спросила: Где мой муж? Не знаю, мадам, ответил Элмер. Долорес перегнулась к рулю, нажала на сигнал и держала, пока Бебо не выбежал из дому. Он молча сел подле нее. По дороге к мемориалу Бебо спросил: А на ужин мы пойдем? Я — пойду, ответила Долорес. Лесли прислала телеграмму из Мадрида? — спросил он. На это она ничего не сказала. Надеюсь, она благополучно добралась, произнес Бебо.

Когда они приехали, солнце уже было низко, резко вспыхивая на латуни духового оркестра возле сцены. По обе стороны задрапированного памятника стояли флагштоки. Все уже сидели по своим местам. Я же говорила, произнесла Долорес, я так и знала. Бебо промолчал. Они прошли плечом к плечу по длинной дорожке вдоль новых лужаек. Бебо внимательно на нее посмотрел. Сегодня все будет нормально, сказал он, прошло уже много времени. Долорес смерила его взглядом, как будто он сказал что-то оскорбительное. Мой брат и мать погибли, бросила она. Знаю, ответил Бебо.

Они поспешили занять свои места в первом ряду. Секретарь Долорес, Тадио, был уже здесь. Добрый вечер, госпожа депутат, добрый вечер, сэр, зашептал он, вот ваши программки. Долорес усадила Тадио между собой и Бебо. Секретарь, казалось, предпочел бы провалиться сквозь землю.

Из громкоговорителей донеслось: Прошу всех встать для исполнения государственных гимнов. Все встали. Присутствующие филиппинцы приложили руки к груди. Оркестр заиграл «Лупанг Хиниранг», и двое солдат начали поднимать филиппинский флаг. Когда гимн закончился, повисла странная тишина. Все смотрели на стяг, полощущийся на середине флагштока. Бебо взглянул на Долорес. Она наблюдала за длинной вереницей муравьев, бегущих по плитам у ее ног.

Долорес вспоминала, как они с братом Манито делали «музыку ветра» из отстрелянных гильз, собранных возле их дома на улице Хорхе Бокобо. Как, чтобы укрепить мускулы, так нужные в драке, они каждый день поднимали огромные мешки, набитые новыми банкнотами, деньги Микки-Мауса (чашка риса стоила такой мешок). Иногда они даже заглядывали в словарь, чтобы подготовится к уроку, и визгливыми голосами повторяли странные слова, сужая глаза.

Так мы берегли свою невинность, думала она. Взглянув наверх, она увидела, что японский флаг уже почти на середине флагштока, а оркестр играл последние аккорды «Кими Га Йо».

Бебо взглянул на жену и увидел, что она плачет.