Читаем без скачивания Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин

Вернулся я домой в сопровождении солдат уже к полуночи. Аристарх Иваныч встретил нас у порога со свечою в руках, а затем разъяснил диспозицию: с утра он соберет деревенский сход и зачитает мужикам инструкцию из «Экономического вестника», каким образом правильно сажать потаты. Будеже явится кто из мужиков в подозрении, немедля мужика того хватать, объявлять государевым преступником и заключать в кандалы.

– Дознался я у старосты, – торжественно возгласил Аристарх Иваныч, – что слухи о вреде потатов распространяет злобная скопческая ересь, пустившая сор в нашу губернию. Мрак и малефиция[16] бесноватая! О непросвещенный народ российский, доколе будешь ты пребывать в своем варварстве, во тьме языческих предрассудков, отвергая разумное мироустройство!

План репрессий, представленный Аристархом Иванычем, вызвал у солдат недоумение.

– Преступного замысла в селе не наблюдаю, – заявил Данила, вытирая рукавом квасную пену, осевшую на усах. – Лаврентьевна, а нету ли кваску еще? Больно уж хорош, зараза, а я умаялся с маршу. Эт ты ягоду в него какую-то лесную добавляешь, не могу понять только какую, малину али рябину?

– Землянику, служивый, – отвечала кухарка, краснея. – Вона, Сеня собирает, а я ее на суржике[17] и мяшу.

Однако Аристарх Иваныч всё никак не мог угомониться. Он кричал, стучал кулаком по столу и требовал, чтобы солдаты заставили мужиков посадить потаты. Я на некоторое время отлучился по нужде, а когда пришел назад, обнаружил в дому не только господина моего и солдат, но и Степана, вернувшегося из воронежской командировки. Большую часть его разговора с Аристархом Иванычем я не застал, а только тот эпизод, в котором Степан называл хозяина мамаем, а тот его – кнехтом[18]. Они сцепились, и Даниле пришлось их разнимать.

– Нет ничего хуже, чем два командира в полку, – буркнул он, выйдя во двор. – Эй, робяты! Объявляю храповицкого. Утро вечера мудренее.

Утомленный дневными трудами, я вскоре уснул. Мне снилась Кунерсдорфская битва и немецкий царь Фредерик, убегающий кустами и канавами от русской артиллерии; он бежал, задрав штаны и раскорячив ноги, в растрепанном парике. Мне снилось также, что я убит и лежу на земле; все вокруг было в смрадном дыму. Ангел спустился с небес и взял меня за руку: «Вставай, Сеня, – сказал он. – Довольно спать. Бог тебя ждет». Я открыл глаза и увидел перед собою Степана.

– Вставай, Сеня, – сказал он. – Пойдем, поможешь.

– Куда? – спросил я недовольно (кто-то из солдат накрыл меня шинелькой, и мне не хотелось скидывать ее).

– Пойдем, – усмехнулся однодворец. – Есть у меня одна смекалка. А что это у тебя с глазами?

– Что у меня с глазами?

– Покраснели, обожгло как будто…

Было еще сумрачно. Мы взяли три или четыре мешка мандрагоры и побрели на дальний огород: Степан, Данила и его робяты. Аристарха Иваныча с нами не было; очевидно, он спал. Сажать потаты оказалось крайне развлекательной церемонией. Старшие выкапывали лопатой небольшие ямки, а младшие должны были класть в ямку клубни мандрагоры, при этом полагалось приговаривать что-нибудь вроде: «вот потат, заморский фрукт», или «а вот еще один, посмотри: толстый, словно немец», или «а этот тощий, – на тебя, Кащей, похож», или «а этот не уродится», или «а этот потат прямо как нос у нашего секунд-майора».

– Может быть, он и прав, – задумчиво сказал Степан, когда церемония окончилась. – Может быть, и действительно спасут сии фрукты русскую землю от голода и нищеты несоразмерной. Если подумать, все беды людские от одного голода только и происходят. Может быть, разрастется потат по всему миру дивными клубнями, и не будет тогда ни плача, ни вопля, ни болезни, и смерти не будет ктому, и отымет Бог всяку слезу от очию их, и наступит рай на земле.

Мы ретировались, однако Данила оставил на огороде арьергард[19]. Неделю или две часовые денно и нощно присматривали за потатом, затем уходили в город, на смену им приходили другие, совсем незнакомые мне солдаты, и вскоре вокруг огорода сложилась всеобщая сфера великой тайны, особенный лоск коей придавал Аристарх Иваныч, регулярно шландающий вдоль посадок с надутыми щеками и руками, заложенными за спину; красная треуголка его была низко надвинута на лоб. На детские расспросы мои он ничего не отвечал, только надувал щеки еще больше, как лягушка.

Первого вора мы поймали на Вознесение, когда из земли показались первые робкие ростки потата. Схватив оного Варавву за шиворот, солдаты притащили его в усадьбу, где было сиюминутно устроено показательное судилище.

– А скажи-ка мне, любезный, – восклицал Аристарх Иваныч, размахивая своей палкой, – знаешь ли ты, что есть кража? Татьба или воровство есть грех, содеянный тайным похищением у человека имения. По новоуложенной книге за такое похищение полагается на лбу каленым железом выжечь надпись кровавую, дабы люди за версту видели свое к тебе недоверие![20]

– Виноват, барин, бес попутал, – отвечал мужик. – Уж больно захотелось мне испробовать заморских потатов.

Тут уже в дело вступал Степан, который ласково объяснял мужику, что ежели он прямо сейчас пойдет в церковь и покается, то ничего ему не будет, барин простит. Мужик шел каяться, а Степан и Аристарх Иваныч смеялись и шли пить мадеру, забыв склоки и обиды.

Подобные кражи совершались у нас все лето, и на следующий год, покуда не было решено, что просвещения в народе довольно; крестьяне распробовали мандрагору на вкус и начали понемногу высаживать ее на своих огородах; правда, безо всякого ухода, наплевательски: заморский фрукт, мол; и сам вырастет, чего за ним ухаживать.

Долгое время я считал скопческую секту выдумкой Аристарха Иваныча, пока однажды мне не сообщили, что на севере нашей губернии, в Еловой, действительно, скрывается некий пророк, проповедующий особенное, духовное христианство. Когда его схватили казаки, он даже и не сопротивлялся, а только улыбался какою-то странной, счастливой улыбкой. Потом его привели ко мне, и я спросил его, отчего он улыбается.

– Я радуюсь, – проговорил пророк, пристально глядя на меня шальными, надутыми глазами, – оттого, что узрел наконец-то своего бога и спасителя.

– Ты говоришь чушь, – сурово отвечал я. – Ты нигде не учился, твои речи обличают твое невежество.

– Так ведь и господь наш Исус Христос нигде не учился, – засмеялся скопец. – И возмутились фарисеи и саддукеи: как может сей галилеянин учить…

Я приказал раздеть его догола. Действительно, у него были грубо отторгнуты тестикулы; судя по шрамам, отрезаны обычным кухонным ножом. Он стоял предо мной, ничуть не смущаясь, и только посмеивался и поглаживал свою бороду.

– И таким-то ты надеешься войти в царство небесное?

– Я уже вошел в него… Вечор господь говорил со мною и сказал, чтобы я не стеснялся ареста, ибо при вашем участии я познакомлюсь с самим государем…

– Наша государыня – Екатерина Великая…

Я вспомнил вдруг, как однодворец Степан говорил, что мужику тоже нужна ласка, и приказал одеть и накормить скопца.

– Знаешь ли ты, что за еда в миске пред тобою?

– Знаю, – кивнул головой пророк. – Это заморский фрукт потат. Весьма вкусно, благодарю…

– И ты не считаешь этот фрукт чем-то диавольским?

– Нет, не считаю. Всякая трава, которую посадил Господь, есть благо…

– А мухоморы – тоже благо?

– Мухоморы – не трава, а грибы, – обиделся скопец. – Что я, по-вашему, совсем тёмный, что ли…

Глава третья,

в которой секунд-майор Балакирев собирается воевать с китайским императором

Случай с потатами стал хорошо известен не только в нашей губернии, но и в Петербурге, до такой степени даже, что об этом написали в «Экономическом вестнике». Прошел год или два, и в нашу Рахметовку явилась дорогая карета, из коей вышел человек в простом подорожном платье, но с красной александровской лентой[21]. Был он не средовик, но уже подстарок. Власы его топорщились в разные стороны, пухлое лицо напоминало чем-то пушистого кота казанской породы, которых любила покойная Елисавета Петровна и которые вошли даже в простонародные потешные листы[22]. Аристарх Иваныч сердечно его приветствовал, а мы все кланялись.

– Сенатор, вишь, – проговорил Степан. – Статс-секретарь Е. И. В.[23]

По поводу приезда сенатора все поместье было поднято на дыбы. Лаврентьевна суетилась на кухне; меня обрядили в пажескую ливрею и заставили читать оду сочинения Аристарха Иваныча, а потом прислуживать в трапезной.

– Не могу не высказать своего к тебе неудовольствия, Аристарх Иваныч, – произнес сенатор, звякнув вилкой. – Был ты Гостомысл[24], муж боярый, – а теперь что ж? Монархиня Екатерина, памятуя о былых заслугах твоих, прислала тебе со мною свое самодержавное благопожелание. Я сказал, что ты на старости лет чаешь счастия в природе, в деревенском уединении. «Признаюсь, я очень этим огорчена, – сказала мне императрица. – Вольность дворянская не означает устранения от службы отечеству, сие в манифесте черным по белому прописано. Передай Аристарху Иванычу, что пора ему прекратить, подобно Жан-Жаку Руссо, любоваться натурой и снова сослужить службу мне, как и в те времена, когда я была еще великой княгинею».