Читаем без скачивания Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин

– А я вот хочу маркизом быть, – мечтательно сказал он, глядя на пламя костра и на кашу, которую я доедал. – Сидишь себе на завалинке и квас пьешь. Солнце печет, мухи летают, а ты – маркиз!

Все одобрительно закивали головами; описанная Юшкой утопия всем понравилась.

– Маркизы вовсе не такие, – говорю я. – Маркизы ходют с саблей и тычут этой саблей в неприятеля; такоже читают дамам поэтические вирши и танцуют галантную Индию[44].

– Неужели ж они совсем кваса не пьют?

– Представь себе, не пьют.

– Чево же они пьют?

– Вина разные пьют. Мадеру, например, или мальмазию.

– А ты сам-то хотя бы одного маркиза видал?

– Конечно, видал, – под общий смех сказал я, припоминая «Тилемахиду». – Был он в ризах, подобных радуге, а власы его источали амвросийную вонь…

– Ну, умник! Ученый! Галанская Индия!

Все посмеялись надо мною еще раз, а потом начали обсуждать злоключения Коли Рядовича.

– А правда ли, Коля, – насмешливо спросил Данила в десятый, а может быть, и в двадцатый раз, судя по тому нарочитому тону, с которым это было сказано, – что ты мильонщик?

– Правда, – вздохнул Рядович, подбрасывая щепку в огонь.

– А правда ли, что при батюшке ты ел каждое утро пшеничный хлеб с маслом?

– Правда…

– Вот когда ты, Коля, вернешь свои мильёны, ты наймешь меня самым главным приказчиком, и я тоже буду белый хлеб с маслом жрать…

Снова все заулыбались и захохотали. Это было ежедневное мушкатерское развлечение – мечтать, повторяя одни и те же глупости, без надежды осуществить задуманное. Нет ничего прекраснее мечты, ибо именно мечта ласкает и утешает, и не приведи Господь сей мечте нечаянно сбыться.

Я провел ночь в солдатском дозоре, а на утро пошел назад в город, придумывая разные оправдания своему отсутствию. «Зачем врать лишнее? – говорил я сам себе. – Скажу, что ходил к солдатам по дружбе, а по пути… а по пути я встретил вдруг турецкого шпиона, который изучал наши засечные линии…»

Было совсем уже холодно. Теплая русская осень покидала страну, вместе с дикими птицами, летящими на юг, как раз во вражеском направлении, в Турцию и Египет, на брега Нила и Евфрата, ну или какие там еще реки текут в Оттоманской империи. Желтые листья, кружась, падали на землю, пахло грибами. Особенно, если идти балками и оврагами…

В одном таком овраге я замешкался. Дорогу, которой я обычно шел, размыло дождем и теперь нужно было взбираться наверх, либо же, наоборот, возвращаться к крепости и делать крюк. Я вздохнул и стал карабкаться, цепляясь за выступившие корни деревьев, как вдруг почувствовал сильный запах сапожного дегтя. Прямо предо мной, на кряжу, в нескольких шагах стоял незнакомый мне человек с подзорной трубою в руках. Труба была направлена в сторону крепости, иногда незнакомец опускал трубу и делал какие-то пометки нюрнбергским карандашом[45] на листе бумаги (я видел однажды такой карандаш у секунд-майора Балакирева).

Все внутри меня задрожало. Ухватившись одной рукой за корень, а другой закрыв собственный рот, я вжался в овражную глину, как ежели бы я был не человеком, а восковой фигурой в руках творца. Странное дело, когда меня ударило молнией, я совсем не чувствовал волнения, а здесь страх пронизал меня до самих пят.

Одолев кое-как свою фобию, я осторожно посмотрел наверх. Шпион был высокий костлявый человек в черных атласных шароварах и черном, узорчатом чекмене[46], с бледными, как будто не турецкими, а славянскими чертами лица; но всё остальное выдавало в нем турка или татарина: хитрые зеленые глаза, черные, как смоль, власы, движения рук, рассеянный, по-восточному меланхолический взгляд. Именно так и должен был выглядеть турецкий шпион из книжек, найденных мною в вивлиофике Аристарха Иваныча, черт побери! Магомет Аравийский, да, так его звали, шпиона, жившего в Париже и писавшего подробные реляции турецкому султану Ибрагиму, обо всем, что он видел и слышал во французской столице: о придворных балах и интригах, политических и религиозных нравах, о кардиналах Мазарине и Ришелье, о короле-солнце и его регентствующей матушке Анне Австрийской, и о своей страсти к прекрасной гречанке Дориде[47].

Фыркнула лошадь. Я увидел, что шпион убрал бумагу и карандаш, а потом приноравливает седло, окованное серебряными пластинками, с плоскими и узкими стременами из кованого железа; лошадь тоже была странная, белая. Турок повернулся ко мне спиной, и я увидел, что на поясном ремне его висит кривая, как новорожденный месяц, сабля. Я опять испугался, и моя нога соскользнула; мокрый ошметок глины отвалился и упал вниз, в овраг. Шпион насторожился и снова повернулся ко мне, мое сердце заходило ходуном, я опять вжался в обрыв.

Шпион простоял так еще около минуты, напряженно вглядываясь в овраг, в опадающий желтыми листами лес, и не догадавшись посмотреть себе под ноги; ежели бы он сделал это, он, вне всякого сомнения, обнаружил бы меня, солдатского сына Семена Мухина!

Но все закончилось благополучно. Турок успокоился, так ничего и не заподозрив, сел на свою белую лошадь и поехал прочь, не проронив ни слова; я слышал только, как фыркает лошадь, а всадник похлопывает ее по шее, словно бы лошадь и всадник были единым целым, ворвавшимся в мое воображение из апокалипсического писания.

Я бросился со всех ног к крепости. Однако уже по дороге я встретил Степана в своем лантмилицейском мундире и калмыка Чегодая, в темно-синем зипуне с красной выпушкой по воротнику, с красным кушаком.

– А ну-ка, пойдем, покажешь, где ты турка видел, – насупился приказчик. – Ежели это правда и мы турка поймаем, будет тебе награда великая…

Но турка давно уже и след простыл. Чегодай походил некоторое время по кряжу, пособирал конские яблоки, а потом вернулся и сказал, что догнать шпиона не представляется никакой возможности.

– Хорошая лошадь, кабардинская… Такую лошадь три дня не кормят, чтобы бегала быстро, как ветер…

– Обидно, – Степан прислонил ладонь ко лбу и посмотрел вдаль, в безбрежную татарскую степь. – Хотелось бы знать, что у этого турка на уме…

Над степью поднималось холодное осеннее солнце, солидно портившее окоем.

Глава седьмая,

в которой я покидаю родные пенаты

Я все более проникался солдатским братством. Была совсем уже поздняя осень, и первые заморозки покрывали лужи тонким, хрустящим под ногами льдом. Чтобы согреться, костры жгли прямо посреди улицы. Часовые тянули руки к огню, я барабанил, потом тоже шел к пламени. Велись излюбленные в таких случаях разговоры о русской зиме, о том союзник она или противник. Потом я бил отбой и шел спать, меня сменял второй барабанщик. Я просыпался к рассвету. Барабанили молитву и начинали расчищать амбулакрум от наметенного за ночь снега.

Однажды, под вечер уже, приехал молодой казак в шапке с красным тумаком. Казаку дали мадеры. Он рассказал о нападении татар на Бахмут. Татары захватили в плен около восьми сотен человек, в основном женщин, которых сделали наложницами и отправили в Константинополь, в гарем турецкого султана.

– А я вам говорил! – злорадно воскликнул Аристарх Иваныч. – Говорил, что эти татары изверги и людоеды!

Начали спорить и рассуждать о человеческой натуре, как вдруг дверь отворилась и вошел еще один гонец, преображенец. Он подал Аристарху Иванычу указ императрицы: к весне заготовить и спустить по Дону к Черкасску семьдесят пять судов различной величины, с двенадцатью тысячами человек, с двадцатичетырехфунтовыми пушками для осады Таганрога.

– Ох! – только и воскликнул полковник Балакирев. – Где ж мы столько возьмем?

– Петр Великий первую русскую флотилию на Дону да на Хопре строил, – мрачно отвечал Аристарх Иваныч, сжимая свою палку, – и мы построим. На благое дело идем, Андрей Дмитрич, – возвращать России море Азовское, мост рубить в Крым и Грузию. А там, бог даст, и крест мы увидим на святой Софии…

Для постройки кораблей были согнаны крепостные и каторжники со всей губернии. Даже сейчас я с содроганием вспоминаю эту постройку: колючий воздух, обмороженные губы, топор или молоток, выскользающий из холодных рук. Одни рабы валили лес, другие жгли его. Многие не выдерживали тяжелой работы и бежали к казакам, но замерзали в степи по дороге; некоторые умирали от болезней. Однажды на моих глазах обрушился цейхгауз[48]; на месте погибло более десяти человек. Хуже всего было с различными снастями; нужно было плести канаты и конопатить меж досками; собрали женщин и детей.

Мушкатеры работали со всеми наравне, никто не отлынивал. Некоторые, впрочем, были даже рады грубой мужицкой работе. Более всех трудился фурьер Данила, любивший плотничать.

– Только тому человеку хорошо, – сказал фурьер как-то раз, – у которого в голове устав. Мысли человеческие подобны войску; ежели мысли твои неустроены и ненакормлены, то они похожи не на армию, а на толпу голодных разбойников. Любой враг разобьет такое войско и обратит в бегство. Но построй мысли свои в линию, и каждое слово твое станет меткой пулею, выпущенной во врага…