Читаем без скачивания Серое небо асфальта - Альберт Родионов

Дима оглянулся… не поворачиваясь, провернувшись вокруг своего внутреннего стержня, несколько изогнувшегося и побитого коррозией лет.

Мимо прошлась метлой старая знакомая, не узнав парня с модной бородкой в заросшем щетиной лице.

— На той трибуне три бутылки, я их поставила, чтобы ты не уродовался, так и скамейки с креплений посрываешь! — Она пыталась говорить строго, но он видел её глаза, стесняющиеся его нищеты, словно она не додала, словно из-за неё так ужасно живут люди. Позавчера она протянула ему десятку, и опять были её глаза — он тогда подумал: Макара Девушкина… Почему именно его? Оттого, что сама нищая? Нищая, а подаёт! Да, похоже на Макара, и многих других, кого писатели противопоставляют неимоверно быстро прогрессирующему равнодушию, таких: как эта уборщица, совершенно бескорыстный Виктор, Амалия, Маша… Сколько много вокруг по настоящему добрых, хороших людей! — неожиданно удивился Дима, после того, как закончил перечислять знакомых и друзей; он даже подумал, что раньше этого не замечал. Сегодня же, увидев глаза женщины с… метлой, чуть не вырвалось: "с веслом", он захотел думать, что у неё глаза — Алёши, имея ввиду Карамазова — младшего, решив, что это ничего по большому счёту не меняет, но, удивившись вскользь: отчего, будто ничего более не читал, ищет благостного взгляда именно у персонажей Достоевского? Удивившись, тут же вспомнил название "Униженные и оскорблённые" и, вздохнул, догадавшись, что жалок! Жалок! В этом точном определении и было — унижение! Его ведь никто специально не унижал и не оскорблял, но жалели! Такой судьбы он себе не желал, когда учился летать, пусть вниз головой, но летать! Он вспомнил ястреба за окном дембельского поезда… Разве мог ястреб вызывать жалость? А ведь именно он послужил прообразом стремлений!

Он медленно шёл за бутылками на другую трибуну, волоча за собой новый стыд… за прошлое, за свою модную бородку, которая давно заросла, за свою обиду на чужую доброту.

— Вы меня не помните? — спросил он уборщицу, перед тем, как отправиться за оставленными ею бутылками.

— Помню, чего ж, ты ведь тут каждый день пасёшься! — рассмеялась она.

— Нет, не это! — он стеснительно улыбнулся коричневыми пеньками во рту. — Когда-то вы посмеялись над моей бородкой, — его палец прошёлся под губой, словно рисуя вертикальную полосу. — Вспомнили? — он с надеждой посмотрел на её, собранные в параллели, морщины на лбу.

— Не-а… да ну тебя… — женщина безразлично махнула рукой. — Иди, а то конкуренты стекло заберут!

Он вздохнул и благодарно улыбнулся…

Бутылки с целенькими ободками на горлышках стояли рядком, дожидаясь его… Нырнув в тёплую темень сумы, они тихо и благодарно звякнули, надеясь на вторую жизнь и внутреннее заполнение.

Он медленно и аккуратно нёс холщёвую сумку, бутылки были благодарны и за это, радуясь его немощи и худым кроссовкам без шнурков. А ему хотелось бежать… лететь звучало бы уже не скромно, но, честно говоря, хотелось до сих пор.

— Да, на птицу я сейчас похож меньше всего! — вспомнил он недалёкое, но такое чужое прошлое. — Окольцован тяжёлой обувью, а сбросить оковы жалко!

До приёмного пункта посуды было не близко и он предался своему любимому делу — размышлениям. Мыслить — не мешки таскать! — он повторил фразу одного своего знакомого из той, прошлой жизни, но тот говорил: "книжки писать — не мешки таскать!" Ему тогда это здорово понравилось, — сказанное. Сначала было желание возмутиться, а потом вдруг стало весело! А ведь, правда, писать — в кайф, а мешки таскать… извините! И в чём не прав, сказавший фразу? За что его сразу в недоросли записывать? За неё же, за правду? Нет, конечно, я понимаю, писaть это тоже нелегко, задница будет, как у меня — сплошной мозоль, или как у шимпанзе — такая же, от постоянного сидения на… А какая разница на чём, лишь бы не на нём, а то расплющится, как камбала, нет, лучше палтус, он мужского рода.

Дима представил, что будет, если он станет похожим на палтус!

— Это будет палтусёнок, малёк короче! — доказав неудовлетворительное тождество, он отбросил лишнюю сейчас мысль в близ растущие, аккуратно подстриженные кусты. — Тем более спроса нет! — прозвучало окончательным выводом и Дима, повозив рукой в худом кармане брюк, пальцем подбросил вяленного палтусёнка вверх.

Бутылки притихли, они слышали его мысли и не знали, чем помочь; были, конечно, некоторые предложения в междусобое, например: остаться, одеться, прилепиться, чтобы всегда был наготове, в стеклянной, честной, прозрачной твёрдости, но мысль об отторжении инородной ткани, решило сомнения, настроение испортилось и на стеклопункт расхотелось тоже. Им!

Но Дима, несмотря на тяжёлые раздумья и влажные нелёгкие кроссовки, всё же хотел туда попасть, как можно быстрее.

* * *

Получив деньги за стекло, он взбодрился…

— А не съесть ли парочку пирожков с мясом? — пришла неплохая, судя по засосавшему желудку, императивная мысль, и он почти бегом направился к торговой точке…

Два пирожка, ещё горячие, неимоверно вкусные и нежные, улеглись на дне его живота и мирно разлагались…

Домой идти не хотелось, настроение… будто поднялось, и Дима вспомнил, что сессия у сына должна бы уже закончиться.

— А не пройти ли мне к моему бывшему дому? — неожиданно подумал он. — Должен приехать Фёдор! — тяжёлый вздох всколыхнул его грудь. — Я так давно их не видел!

* * *

Он сел прямо на землю, вернее траву, подперев спиной забор, отгородивший детскую площадку от взрослой… с другими качелями и игрушками. Но спине было удобно! В глаза прохожим он не бросался, а сам мог спокойно наблюдать за подъездом.

Пирожки уже давно закончили разложение на микроэлементы, постепенно покинули желудок, и отправились путешествовать далее… Димка подумал, что поленился — мало собрал бутылок, и теперь злился на себя…. Но ни Фрэда, ни Лизы…

— По крайней мере, с работы-то она должна прийти? День-то будний! — негодовал он.

Уже отчаявшись дождаться появления бывшей семьи, он собрался уходить… как дверь парадного открылась и вышли… сразу… оба! Он в который раз глубоко вздохнул, но теперь удовлетворённо, и воздух, наполнивший грудь, показался каким-то густым, приторным, и там же, рядом, что-то ёкнуло.

Фрэд вытянулся вверх сантиметров на десять, исхудал лицом, вернее построжал, повзрослел, а Лиза почти не изменилась… разве глаза… но отсюда было плохо видно, и он решил, что показалось, будто морщинок вокруг них, стало чуть больше.

— Наверное, это мне хочется, чтобы так было, чтобы она жалела, раскаивалась, ждала! — подумал он, и внутри опять ёкнуло… — Чего ждала? Я что, всё ещё надеюсь? — его кинуло в пот… — Надеюсь на возвращение? — он вытер лоб рукавом. — А как же свобода? пусть уже не полёт, но просто… не быть никому ничего должным! — он проводил взглядом исчезающую за углом дома семью и улыбнулся… как-то непонятно, странно… — А разве сейчас меня не гнетёт тоже чувство долга, только теперь перед Машей, а если бы не было её, тогда как? Перед кем? — он вдруг стиснул зубы и понял, что вряд ли бы смог избавиться от этого наваждения, останься даже один во вселенной.

— Бессмысленно… абсолютно бессмысленно! — проговорил он вслух и заплакал… уже не вслух, но слёзы текли обильно…

ГЛАВА 28

— Я — Маугли! — рассмеялся Димка и погладил крупного рыжего пса за висячим ухом… — А, Рыжий, я — Маугли?

Пёс, догадавшись, что обращаются к нему, повернул лобастую с сединой матёрости голову и лизнул его в нос, потом ещё и ещё…

— Эй, хватит, Рыжий Брат, а то я захлебнусь! — Димка вытер грязной ладонью лицо и толкнул в бок соседа. — Коклюш, подъём, твоя очередь за водой идти!

— А твоя — за дровами! — проворчал сосед и перевернулся на другой бок.

— А, может, топить сегодня не будем? Апрель на дворе! — Маша с хрустом потянулась… — Пережили! Холода пережили! Ура!

— Нет, подтопить не помешает, ещё прохладно, да и чайку заварить… А ну подъём, иждивенцы! — Коклюш шуганул развалившихся собак — в количестве четырёх, — Пошли на двор, лизоблюды!

— Ещё скажи: подонки! — Маша попыталась вылезти из груды тряпья. — Они ведь допивают то, что остаётся на дне твоих жестяных банок!

— А твоих? И не на дне, а более, пожалуй, будет! Обжоры! — он оттолкнул от своего лица собачью морду, норовящую лизнуть его всей розовой слюнявой лопатой. — У обжоры… мои дорогие, спасли нас от холодов, телом своим отогрели, никому вас не отдам!

— То-то же! — Маша наконец выползла из под кучи… — А то: лизоблюды, обжоры… Смотри, исхудали как с нами — на хлебе и воде! Где твоя икра, ветчина, колбасы? — она глянула на Димку. — Помнишь, обещал, если что?

— Так это на свалке, а как туда прорвешься?

— Закопают, там же! — подтвердил Коклюш. — Там житьё — малина!