Читаем без скачивания Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн - Ричард Брук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ах, не хранила бы свое девство, явила бы себя женщиной земною, не небесной, легла бы в постель к королю – глядишь, и не пришлось бы гореть… горели бы другие…
– Галя, что?.. – устало спросил Нестор. – Чаю бы с липой, грудь ноет. Ты скажи Юрку, пусть принесет.
Она услышала его голос, хрипловатый, нервный, и точно с небес упала… Вот он, ее король, его надо ублажать, ему угождать. Изображать любовь, восхищение, поклонение… но и спуску не давать, спорить, настаивать. Любит Махно непокорных да смелых, и за дерзость прощает тех, кто умен. Только бы не перегнуть, не испортить все.
Подошла ближе, села напротив, руку протянула, положила ему на запястье:
– Нестор… мне поговорить с тобой нужно…
Он руки не отнял, но глаза остались холодными, как ноябрьский снег, и голос был таким же мертвым:
– Час поздний, Галина Андревна… Зараз бы чаю да в постель завалиться. Давайте с листами закончим да пойдем.
– С собою уж не кличешь? А ведь обещал жинкою назвать, Нестор Иванович. Все слышали.
Глаза атамана ожили, потемнели и вдруг вспыхнули ярко – точно костер в степи зажегся…
– Вот ты про що, Галя. Знаю – виноват, ты прости меня. Больше не про що говорить…
– Ах, Нестор Иванович, Нестор Иванович. А я вже батькам лист в Песчаный Брод послала, що за благословением скоро приедем до них… Що ж мне им теперь написать? Що батько Махно меня замуж звал, да обманул?.. Як же воно так, Нестор?
– И так бывает, Галя. Пробачь. Другой обещался.
– Любишь ее?.. Свою Панночку?
Тяжело вдохнул атаман, глянул мрачно, сурово, сказал сухо:
– То не твоя справа, Галя…
– Не моя, Нестор Иванович, але я тебе добра желаю. Ты подумай трошки, рассуди… Кто тебе больше рядом потребен? Украинка, что из своих, из селян, да учителька, что во всех делах тебе помощница, во всех боях соратница, матушка твоим хлопцам, как ты им батька – або дворянка, офицерская дочка, да еще и москалька?.. Ты подумай, подумай, Нестор Иванович, кого твои хлопцы краще приймуть…
Глава 21. С шумом и громом
Рок приходит не с грохотом и громом,
А так: падает снег,
Лампы горят. К дому
Подошел человек.
Длинной искрой звонок вспыхнул.
Взошел, вскинул глаза.
В доме совсем тихо.
И горят образа.
М. Цветаева
Лютая зима в Екатеринославе началась в ноябре, ветрами, вьюгой – и, захватив город, уходить не пожелала. Бродила по улицам, стучала в колотушку, в окна заглядывала… выбирала, высматривала, кого заберет с собою в Навь, кому не суждено весны дождаться. Многих уже забрала: солдат, рабочих, нерасторопных торговцев, легкомысленных женщин, неосторожных детей…
У Саши до сих пор в ушах стоял гул артиллерийской канонады, когда к городу подступили войска Петлюры, и сперва устроили обстрел, а после схватились с гетманскими отрядами и вартой. Екатеринослав, спокойный, расслабленный, сытый, до поздней осени слышавший о междоусобной войне лишь краем уха, впервые оказался между двух огней – и замер от ужаса.
Люди прятались в квартирах, боялись лишний раз выйти на улицу, и только из окон смотрели, сперва – как уходят остатки австрийцев, потом – как на Екатерининский проспект шумно въезжают и гарцуют на великолепных конях гайдамаки Петлюры. Пьяные, веселые, разнаряженные в опереточные жупаны и шелковые шаровары, высокие шапки, украшенные перьями, эти бойцы «за незалежную и самостийную Украйну», петлюровцы размахивали нагайками, палили в воздух, что-то кричали… видно, обещали добрым жителям города счастье, довольство и богатую жизнь при новых порядках пана Симоны Петлюры… при украинской Директории, сменившей Центральную Раду…
– Ну, кто знает, знает, может, и выйдет из этого какой-то толк… Пан Петлюра – все же образованный человек, журналист, учитель… Я читала его статьи: совсем не глупо! – вздыхала профессорша Иртеньева – она всегда старалась сохранять оптимизм, порхала себе по дому в аккуратном платье, следила, чтобы обед не опаздывал, поддерживала и мужа, и соседей по апартаментам, несокрушимо верила в победу добра и светлых божественных сил…
Григорий Александрович Иртеньев оптимизма супруги не разделял, вздыхал, кряхтел, прислушиваясь к неприятному шуму за окнами, вычерчивал на бумаге безопасный маршрут – как дойти до университета, где он служил, и так хорошо устроился, до всех этих тревожных событий, на целых четыреста пятьдесят рублей (серебряных, разумеется!) ежемесячного жалованья! На двоих с супругой хватало с избытком… и на хозяйство, и на питание, и даже на развлечения в виде посещения кофеен и синематографа… Но все это было еще в прежние, стабильные, понятные времена, при гетмане, а как оно окажется при Петлюре – еще неизвестно!
Еще страшнее казались большевики, красные… Иван Петрович Ланской, незадолго до того, как 8-й офицерский корпус Добровольческой армии, проиграв схватку с петлюровцами, ушел из Екатеринослава, предупреждал, что в городе активно действует большевистское подполье, что это те самые люди, кто готовили антигетманское восстание – и что они не успокоятся… Будут рыть, копать, и закладывать взрывчатку, формировать дружины, раздавать оружие, пока однажды, в поистине черный день, не повылезут из своих подвалов, как полчища крыс – чтобы захватить все свободное пространство, пожрать все запасы. И будет то крысиное царство пострашнее и гетманщины, и Петлюры, и германской оккупации.
– Ах, Иван Петрович, Иван Петрович! – ахала профессорша. – Ну как же так можно о собственном народе?… Рабочие, крестьяне – это ведь все соль земли, на трудовом люде мир стоит от века.
– Ольга Константиновна, уважаемая, забудьте вы эти сказки! «Соль земли», «мир стоит на спине крестьянина», народ-богоносец – все выдумки графа Толстого и ему подобных идеалистов! Рабочий, крестьянин, иначе говоря – мужик, никакой не богоносец, а просто лошадь, ломовая кляча. Его нужно держать в узде, наставлять, после работы кормить-поить, но не давать никакой воли… Воля! И слова этого мужик знать не должен… От стремления к воле тех, кто работать призван своим жребием, все наши беды, бунт, разбой, пугачевщина. Мужик, стоит ему воли вдохнуть, мигом звереет, мяса, крови хочет… А глотнув крови – обращается в чудище обло, огромно, стозевно и лаяй… что носится по дикой степи да ищет, кого бы пожрать… Вот они, ваши мужички, все эти крестьянские атаманы, батьки, по сути же – истинные головорезы, душегубы…
Так Ланской говорил и в вечер перед своим отъездом, говорил – а сам все на Сашу посматривал, и вздыхал печально, качал головой, словно знал о ней что-то невместное, страшное, и помочь хотел, да не мог… Не в его власти было спасать упрямицу, что сама спасаться не хотела. Мог он только напугать ее посильнее, надеясь, что от страха проснется в ней задремавший разум…
Перед тем же, как за дверь выйти, да отправиться к своим офицерам и солдатам, готовиться к отходу из города, Иван Петрович все же приблизился к Саше, попросил дозволения в комнату к ней пройти из общей гостиной – переговорить с глазу на глаз…
Саша хорошего и приятного не ждала. Давно поняла про Ланского, что человек он злой, и такой же лютый, беспощадный к врагам, как Махно… может быть, даже хуже, даром, что манеры были лучше, и лоск офицерский присутствовал.
Вести у него, однако же, наверняка были важные. Саша пригласила его к себе – не в спальню, конечно, в смежную комнату, превращенную в личную маленькую гостиную. Он закрыл за собой дверь, подошел вплотную, в глаза посмотрел, сказал проникновенно:
– Сашенька, я без обиняков – на войну ухожу, простите, вернусь ли живым, нет, про то один Бог ведает… так что на реверансы времени нет, вы уж простите, ma cher.
– Говорите, Иван Петрович…
Ланской достал из кармана тщательно запечатанный конверт, передал Саше:
– Возьмите… это от вашей сестры, Елены Николаевны.
– От Леночки?!.. Но как же… где она, что с ней?..
– О, не тревожьтесь, не тревожьтесь. Сестрица ваша по-прежнему в Крыму, в Севастополе, в полной безопасности, а вот ее главная тревога – это вы, Сашенька…
– Вы же видите, Иван Петрович, у меня все хорошо. И Лене я телеграммы
