Читаем без скачивания Чёрный атаман. История малоросского Робин Гуда и его леди Марианн - Ричард Брук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оружие, война, утверждение воли… слава и песни, что сложит после молва, о них, великих героях из дикой степи… все это меркло, когда перед мысленным взором вставал нежный женский образ. Косы смоляные – до пояса, густые, как рожь урожайным летом, мягкие, словно шелк… Глаза – ласковые, печальные, глубокие, как Днепр, а слезы в них соленые, как морская вода. Губы как спелые вишни, а сама -белоснежная, как вишневые лепестки. Белая Панночка. Саша, Сашенька. Любушка, бажана, кохана. Единственная, самая желанная, выбранная им свободно, и -Бог знает, за что ему такая удача – отдавшая свое сердце. Рядом с ней и солнце светило иначе, и небо казалось синее, а силы в нем становилось столько, что горы мог свернуть. Любил ее… сам понять не мог, что за колдовство с ним приключилось, чем приворожила его Панночка – красой ли, нежностью ли своей, добрым ли сердечком, али чем-то еще, чему нет названия на земле – но любил так, что без нее, вдали от нее, все теряло смысл, меркло, ускользало…
Война за правое дело порою сводила сердце больным ощущением бессмысленной бойни. Запах крови и смерти ощущался острее. И сам он был не человек, а хищный черный зверь, страшный, пугающий. Бывало, под его гневным взглядом здоровенные мужики в штаны упускали… бледнели, падали в обмороке… и слава о нем шла лихая – разбойник, колдун.
Но разве он того хотел? О том ли думал? Таким ли он был?
Нежности хотел. Покоя. Свободы… Лазоревой степи да черного бархатного неба в алмазных звездах. Вольной жизни, где никто никого не душит, не давит, не насилует. В полях хлеб растет, на золотом колосе, в садах вишни наливаются, по берегу реки бродят кони… И сам он, мирный, спокойный человек, в холщовых щтанах да белой рубахе, косит траву для коня, да возвращается домой, где на крыльце сидит его любушка. На руках сыночка держит, и улыбается ему, и губы открывает для поцелуя.
Бред, сон, морок – разве такое возможно в кровавом тумане, в черной зловещей буре, что уж который год летит над родным краем, и все собирает, собирает смертельную жатву?..
А Нестор верил – возможно… За то ведь и боролся, за то и воевал. Затем и Катеринослав шел, и войти хотел не таясь, открыто, с шумом и громом.
Ехал за Сашей, за своей Панночкой… Молчал с хлопцами, но себе признавался, что все – для нее… Оружие, почести, слава, все пустое, если она не смотрит на него ласково, не целует, не обнимает белыми руками.
Два месяца разлуки – две черных вечности тоски, ледяная пустыня. Теплым, далеким светом сияли окна Сашиного дома, временного убежища, где она ждала его, и глаз не сводила с Днепра.
– Саша, Сашенька, любушка моя… – шептал он в ночном бреду, в просоночной лихорадке, и в тяжелой дневной дремоте, что, бывало, ловила и с ног валила после боя или перехода.
– Саша, Сашенька, где же ты, любушка, ждешь ли меня, думаешь ли обо мне, любишь ли?
Знал, что ждет, верил, что любит… Белые птицы телеграмм летели через Днепр, долетали до Гуляй Поля, приносили весточки, нежные, нежные слова, что на сердце ложились каплями живой воды. За сухими строками формальных приветствий и новостей чуял настоящее: «Коханый мой, приезжай за мною, приезжай скорее… хочу к тебе, милый, к губам твоим, в твои объятия… В степь, под высокое небо, на вольное житье».
– Приеду, любушка. Ты услышишь – войду с шумом и громом. Город возьму не ради славы, а ради тебя, суженая моя. Ради любви твоей. В седло посажу, увезу за Днепр, далеко в степь, в Гуляй Поле, на вольное житье… Навек твоим буду.
27 декабря 1918 года Повстанческая революционная армия батьки Махно, в союзе с частями Красной армии, выступила в поход на Екатеринослав.
Атаман Нестор сам вел конницу, Чертову сотню; ехали хлопцы, сынки батьки Махно, верхом на добрых конях, под черным знаменем…
Ехали ради оружия и славы, ехали с гиканьем, свистом, с песнями, жизнью не дорожили, смерти не боялись. А в глубине души каждый верил, что любовь его сохранит, и у каждого хлопца она была. Яркая, горячая звездочка на дне самой темной души.
Глава 22. Я скажу ему завтра…
На рождественскую службу идти было страшно.
С приходом петлюровцев и окончательным уходом австрийцев Екатеринослав не знал покоя… В присутственных местах царила неразбериха, многие магазины были закрыты, иные разграблены. Повсюду шатались полупьяные стрелки, громко певшие песни и для развлечения палившие в воздух; время от времени кого-нибудь арестовывали… Многих арестованных, особенно из Совета рабочих депутатов, разогнанного двадцать второго декабря, по слухам, расстреляли и сбросили в Днепр. Официального подтверждения слухам не было, но и без него у мирных горожан стыла кровь… многие примеривались уехать, но как, куда?.. Любая дорога, ведущая из Екатеринослава, в любой момент могла быть отрезана, любой транспорт – захвачен.
В дневные часы было еще терпимо, но по ночам опасность сгущалась, становилось тоскливо, жутко. В темноте нельзя было пройти и пару переулков, чтобы над ухом не просвистела пуля или не раздался пугающий окрик. На улицах едва ли не каждое утро находили убитых, бывали среди них и дети…
Профессор Иртеньев с супругой держались стойко. Григорий Александрович по университетской привычке вел дневник, подробно и тщательно записывая все, что наблюдал – это помогало ему преодолевать обывательский страх, чувствовать себя летописцем, хроникером…
Ольга Константиновна готовилась праздновать Рождество по новому стилю – как у католиков. Наряжала ёлку, готовила подарки. Отыскала где-то жирного гуся и антоновских яблок – как удалось и сколько заплатила за этакую роскошь, узнать не удалось. Заворачивала в золотистую фольгу грецкие орехи и печенье.
– Война, революция, страх, холод… а светлый праздник мы все равно встретим!.. Верно, Сашенька?..
– Верно, Ольга Константиновна… – Саша улыбалась и бралась помогать: спокойная, домашняя возня отвлекала от ожидания, успокаивала сердце и в радость была… Младенец под сердцем еще не шевелился – рано еще, таился мальчик-с-пальчик, но она откуда-то знала, что и он радуется… и да, мальчик, мальчик. Если Бог даст, если судьба не поскупится и отмерит еще немного счастья, будет у них с Нестором еще и дочь. Но ах, далеко, далеко до встречи… зима сгущалась, война грохотала все ближе, и что-то медлил ее атаман.
Она ждала и глаз не сводила с Днепра, вызнавала новости по крупицам, слушала, слушала… но вестей из Гуляй Поля давно уже не было, ни телеграмм, ни писем, и где сейчас носило Нестора Махно вместе с его сотней -никто толком не знал…
В газетах писали, что «бандиты заняли Синельниково», и что «на подступах к городу сичевые стрельцы ведут бои с бандами разбойников», но имя батьки Махно либо не упоминалось вовсе, либо – вскользь, между строками. Такой сильный страх внушал этот разбойник, что его точно боялись накликать…
Что ж, многим в Екатеринославе было чего бояться. Саша это понимала – ясно и холодно, как понимала и то, что махновцы, не знающие ее ни по имени, ни в лицо, могут быть опасны и для нее… ведь она с виду типичная «буржуйка». Панночка…
Пушистая елка, привезенная на санях с Озерного базара совместными усилиями профессора и соседа – доктора Ильина, заняла половину гостиной. В квартире сейчас же запахло хвоей, забытым праздником и безмятежным детским счастьем. Ожила надежда в сердцах, и даже угрюмая зима за окном не казалась такой холодной и беспросветной.
Саша и Ольга Константиновна, встав на табуреты, весь вечер развешивали на ней шары, бумажные фонари, золотые орехи, конфеты… у обеих в глазах стояли слезы, каждая вспоминала и вздыхала о своем; но держались, улыбались друг другу.
Саша грезила о детстве, о доме, вызывала в памяти, раз за разом, тот волшебный момент, когда родители заканчивали таинственную возню в гостиной, а нянюшка собирала всех детей, приехавших на праздник, в коридоре… когда
