Читаем без скачивания Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны - Яков Гордин

«Век шествует путем своим железным», – с горечью писал в тридцатые годы Баратынский. Новые времена представлялись ему торжеством меркантильности, душевной сухости, духовной приземленности.

Это было горькое мироощущение человека, чья внутренняя цельность насмерть закрепила его в своем времени.

Между тем одна из важнейших групп нового поколения демонстрировала такую истерическую напряженность интеллектуального и любовного переживания, такие экзистенциальные борения, какие показались бы людям пушкинского круга чистым сумасшествием.

Белинский – трибун и радикал последних лет своей жизни, тот Белинский, которого, существенно упрощая, пропагандировала советская наука, менее характерен для последекабристской, послепушкинской эпохи, чем Белинский, находившийся в состоянии мучительной рефлексии на пути к этому финальному своему периоду.

Молодой Белинский, нищий разночинец, без систематического образования, неловкий, некрасивый, начал свое восхождение к славе и влиянию сороковых годов с исповедания теории любви, предложенной его другом Николаем Станкевичем, Белинским развитой и усложненной. Любовь была объявлена единственным средством возвыситься до «абсолютной жизни духа». Но дух должен был быть воплощен в конкретном образе, причем в образе женщины. Как писал один из биографов Белинского:

«Любовь была окружена ореолом чего-то таинственного, чего-то скрывающего в себе глубокую мистическую тайну природы».

Это восприятие любви, сыгравшее огромную роль в формировании личности «людей сороковых годов» (разумеется, в разных вариантах), принципиально отличалось от любовной идеологии предшествующей эпохи. Люди пушкинского, декабристского круга влюблялись, страдали, иногда гибли из-за любовных перипетий, но отнюдь не придавали своему чувству философской окраски. Интимный быт и общественная жизнь для них радикально различались. Люди сороковых годов, сложившиеся в годы тридцатые, жили в цельном мире. (С этой точки зрения стоит перечитать «Былое и думы» Герцена!)

В середине тридцатых годов судьба свела молодого Белинского с человеком совершенно иного склада, по-своему ярко представлявшим эпоху, – с Михаилом Бакуниным.

Бакунин, отставной офицер, отпрыск родовитой и состоятельной дворянской семьи, объявил Белинскому, что видит в нем «зародыш великого», и увез в родовое имение, где молодой философ встретился с «воплощениями духа» в виде красивых и образованных сестер Бакунина. В одну из них Белинский безответно влюбился.

Несчастная любовь сильно влияла на человеческие судьбы во все времена. Несчастная любовь в 1817 году привела декабриста Якушкина к мысли о цареубийстве с последующим самоубийством. Но это было самопожертвование, замешанное на ситуационном отвращении к жизни. Для Белинского несчастная любовь оказалась философским горнилом, в котором закалялась его личность. Сюда прибавилось еще осознание благотворности страдания. Теперь уже не любовь, но страдание есть путь, которым можно и должно «выстрадать себе полную и истинную жизнь духа».

Страдание было тем более интенсивно, что Бакунин, никогда не отличавшийся тактом и милосердием, безжалостно использовал двусмысленное положение своего друга. «Ты нарочно преследовал меня кощунством, смехом, пошлыми шутками», – писал потом Белинский Бакунину, вспоминая эти «самые лютые мои минуты».

Они пытались оформить свою рефлексию, свои душевные метания при помощи немецкой философии – как в прошлую эпоху опирались на философию французскую. Бакунин проповедовал Фихте, Белинский склонялся к Гегелю (в пересказе Бакунина, ибо не знал немецкого).

Радикалы прошлой эпохи осуждали политическую и социальную составляющую мира – и то не целиком! Тот тип «строителей мира», к которому принадлежали Бакунин и Белинский, шел к отрицанию справедливости самого мироустройства. Это был не политический, но экзистенциальный бунт, и потому из мучительной рефлексии, любви и страдания как главного содержания душевной жизни лежала, сколь это ни парадоксально, прямая дорога к кровавому состраданию народовольцев с их яростной жертвенностью и иррациональными государственными представлениями.

Белинский, с его «прекрасной душой» (по собственному его определению), мыслитель по преимуществу, пошел по пути интеллектуальной агрессии, которая ощущалась властью как подрывная работа.

Бакунин, натура более примитивная, успешно трансформировал рефлексию в практическое начало.

Он родился в один год с Лермонтовым (1814), они одновременно получили военное образование в Петербурге – Бакунин в Артиллерийском училище, Лермонтов в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Бакунин надел офицерские эполеты на год раньше Лермонтова, но прослужил недолго. Эти два дворянина и офицера, представляя сущностные пласты эпохи, вместе с тем поражают контрастностью по отношению друг к другу. В том самом сороковом году, когда Лермонтов с легкостью принял вызов Баранта и дрался с ним, прекрасно понимая, чем это ему грозит, а год спустя фактически спровоцировал свой последний поединок, аристократ Бакунин, получив публично две пощечины от их общего с Белинским приятеля Каткова, уклонился от дуэли… В их кругу не было речи о кодексе дворянской чести. Друзья просто объявили Бакунина трусом. Но через несколько лет он проявлял чудеса храбрости на баррикадах Дрездена, Праги, Парижа, а в дальнейшем неоднократно устраивал смертельно опасные авантюры. Он не был трусом. Он, как и Булгарин, изжил в себе предрассудок чести в пушкинском ее понимании. Установки прошлой эпохи были для него мелки. Он намеревался перевернуть мир. Политика, революционная деятельность была рычагом.

Лермонтов, острее, чем кто бы то ни было, ощущавший катастрофичность разлома времени, питавшийся энергией отрицания как эпохи прошедшей, так и наступившей, вместе с тем судорожно старался сохранить традиции пушкинского периода.

Это было губительное внутреннее противоречие. Он представил разложение дуэльной традиции в «Княжне Мэри», где дуэль оказывается смертельным фарсом, но не считал себя вправе пренебречь даже намеком на вызов. Он сравнительно недолго воевал, но достаточно для того, чтобы наметился его боевой стиль, напоминающий стиль гусара-партизана Дениса Давыдова. Недаром он командовал иррегулярным отрядом «охотников» – тогдашним спецназом кавказских полков.

Денис Давыдов был безыскусно храбр. Он просто делал свое дело. Отчаянная храбрость Лермонтова была разновидностью напряженной рефлексии «человека сороковых годов». Знаменитый рывок Пушкина в атаку на турок впереди казачьей лавы – безотчетный выплеск темперамента. Самоубийственное поведение Лермонтова – глубоко обдуманно. Он знал, что делал, когда бросался верхом впереди егерей на чеченские завалы. В отличие от «поколения 1812 года», в «людях сороковых годов» удивительным образом сочетались нервическая интенсивность переживания жизни со взглядом на себя со стороны как на подопытное существо.

В отличие от Белинского и Бакунина, Лермонтов в переустройство мира не верил и политику, скорее всего, презирал. Мир был для него не ареной социальных катаклизмов и политическим ристалищем, но сферой противоборства демонического и светлого начал. Недаром он всю свою сознательную творческую жизнь, создавая бесконечные варианты, писал «Демона», где надежда на воскрешение духа тоже воплощена в любви к женщине, но и эта надежда обманна и губительна, ибо демоническое начало не подлежит амнистии…

Бакунин и Лермонтов, ровесники, – два полюса поколения: Бакунин, неистовый бунтарь, пытавшийся злом исправить мировое зло, истребить насилие насилием, отринувший все христианские постулаты, и Лермонтов, знавший, что такое смерть и кровь, упивавшийся опасностью, но искавший не социально-политический, но метафизический выход из мирового кризиса и отчаявшийся его отыскать. Такие люди, как Пушкин и Лермонтов, не гибнут случайно…

Недаром Пушкин назвал случай «могучим орудием Провиденья».

«Люди сороковых годов», отчаянно травмированные крахом здоровых сил предшествующей эпохи, нервные, рефлексирующие, болезненно мечтательные, одержимые утопическими проектами, инициировали то конвульсивное состояние общественного сознания, которое так и не позволило России выйти из кризиса и привело ее к катастрофе 1917 года.

Великий подвиг бюрократов

Разгромив инсургентов на Сенатской площади 14 декабря 1825 года и психологически подавив их сторонников, имперский Петербург вытеснил следующее поколение вольнодумцев в сферу мучительной и бешеной внутренней рефлексии, которая рано или поздно должна была привести или к меланхолии, или к политическому радикализму.