Читаем без скачивания Открытие медлительности - Стен Надольный

Сен-Жермен, не обладая особым тактом, так все и перевел Хепберну, на что тот сначала страшно рассердился, но потом ему и самому стало смешно и он весело рассмеялся.

Джон снова принялся перечитывать письмо Элеонор. Она просила его проверить, насколько пантеизм индейцев сопоставим с пантеизмом лорда Шефтсбери. Потом она опять писала о теории тающих льдов: засушливая погода последних лет свидетельствует в пользу этой гипотезы. Русло Темзы, читал далее Джон, на участке между Лондонским мостом и мостом Блэкфраерс этой зимою совершенно обнажилось, так что там можно просто гулять по дну пешком и находить самые неожиданные вещи, из тех, что моряки за множество веков покидали сюда, боясь таможенной проверки. Среди прочего, к примеру, там обнаружилась крестильная чаша, по виду очень католическая. В конце письма она писала: «А две недели назад у Томсонов устроили танцы. Как жаль, что вас там не было, дорогой лейтенант!» Элеонор любила плясать кадрили, и всегда «соп атоге». Джон предпочитал вообще не танцевать.

По вечерам Джон теперь все чаще беседовал с Ричардсоном. Доктор был, конечно, человеком набожным, но в целом неплохим. Он хотел знать правду. Узнав ее, он становился вполне терпимым. Он твердо был убежден в том, что Джона, которого он относил к породе колеблющихся, еще можно будет обратить в веру, пока же он избрал путь вопросов и ответов, внимательно выслушивая своего собеседника, — учитывая особенности Джона, не самый плохой путь, если только набраться терпения. Как-то раз, в понедельник вечером, Ричардсон спросил:

— Разве вы не испытываете страха перед конечной пустотой?

Джон задумчиво молчал до самого вторника.

Во вторник доктор спросил о другом:

— Если есть на свете любовь, то должна же быть высшая любовь, некая совокупная сумма этого чувства?

Джон мог пока только ответить на вчерашний вопрос:

— Нет, этого я не боюсь, потому что конечная пустота представляется мне довольно спокойным местом.

По поводу любви он пока ничего не ответил и снова погрузился в молчание.

В среду вечером они проговорили довольно долго, потому что дошли до вечной жизни. Ричардсон рассуждал о возможности повидаться с усопшими. Это настолько заинтересовало Джона, что он совершенно забыл свой ответ, касающийся любви. Тем более, если судить по Худу, любовь скорее повергала человека в некое болезненное состояние, нежели несла Божественное просветление.

— Есть люди, которые уходят. Другие — приходят. Тот, кто приходит быстро, тот быстро и уходит. Это так же, как смотришь в окно и видишь повозку, никто и ничто не сохраняется. Больше я ничего об этом не знаю.

— Потому-то нам и дается вечная жизнь.

— К вечной жизни я не стремлюсь, — ответил Джон. — Я вот потерял десять лет, между двадцатью и тридцатью. Если бы не война, я успел бы много чего наоткрывать.

Он сказал это безо всякой горечи, потому что все открытия могли еще вполне состояться.

Постепенно, когда он, бывало, смотрел на какое-нибудь растрепанное дерево, он начал вспоминать забытые имена и лица. Так Ричардсон узнал о Мэри Роуз, Шерарде Лаунде, Уестолле, Симмондсе, докторе Орме.

— Вы всех их увидите снова! — утешил его Ричардсон. — Это так же верно, как то, что две параллельные прямые сходятся в бесконечности.

Джон возразил на это:

— Только в случае, если следовать в правильном направлении, ибо на другой стороне параллельные прямые неизбежно теряются.

Настал момент, и он объяснил доктору сущность Франклиновой системы.

— Очень хорошо, — ответил тот, — вот только черпать силы из одной медлительности недостаточно. Ведь это всего лишь метод, а Бог — больше, чем метод. Рано или поздно вы почувствуете необходимость в Нем, быть может даже во время этого путешествия.

Джону пришло на ум стихотворение, высеченное на старом тенорном колоколе собора Святого Джеймса в Спилсби, — на том самом, что в прошлом году раскололся. Ему не хотелось оставлять доктора без ответа, и потому он прочел вслух вспомнившиеся строчки:

Часы песочные бегут, Вращается земля, Очнись, отринь грехи ты тут, Воспрянь для жизни дня.

Почему он вдруг вспомнил этот стих, он не знал. Но после того, как он прочитал его доктору, они наконец заснули.

Прошло четыре месяца, и Бек с Вентцелем вернулись назад. Ничего они не добились, и теперь каждый валил вину на другого. Никакого обещанного провианта в форте Провиденс они не обнаружили, а на Мускогинских островах, что на Большом Невольничьем озере, их ждало несколько мешков муки да бесчисленное множество откупоренных бутылок виски. Хорошо еще хоть эскимосские переводчики, как было обусловлено, оказались на месте.

Бек пытался по-своему добыть продуктов в форте Провиденс. Вентцель же, сказал он, совсем ему не помогал.

— Он с удовольствием входил в тяжелое положение господ торговцев, а наше положение его совсем не беспокоило! Он палец о палец не ударил для экспедиции!

Вентцель же на это возразил:

— Мистер Бек взялся кричать на начальство. Таким способом ничего добиться нельзя!

Если индейцы постараются и будут исправно охотиться, то, может быть, все-таки удастся сделать запасы, для путешествия.

Снег стремительно таял, озеро трещало и пело, был месяц май.

Худ по-прежнему любил Зеленый Чулок. Зеленый Чулок была беременна. Худ был уверен — от него, но на этот счет имелось и другое мнение.

Эскимосы-переводчики были похожи друг на друга — оба с приплюснутыми носами, лохматые, крепкие и жилистые. Звали их Таттаноеакк и Хоеутоерок, что означало приблизительно «живот» и «ухо». Поскольку никто этих имен произнести не мог, Джон окрестил их по-своему — Июнь и Август. Охотники они были никудышные, зато рыбаки — отменные. Казалось, они чуют рыбу носом даже сквозь самый толстый лед.

К 14-му июня реки и озера уже почти освободились от ледяных оков, и Джон решил выступать. Все карты и записи сложили в чулан и заперли. На дверях Хепберн повесил рисунок — мощный кулак, в котором зажат кинжал с синеватым отливом. Поскольку здесь, на Севере, любой человек, будь то белый, будь то индеец, мог воспользоваться любой хижиной, то карты нужно было поместить в надежное место. Акайтхо тоже считал, что рисунок в данном случае поможет больше, чем любой замок.

Был первый теплый день, и скоро стало уже так жарко, что все взмокли от пота. Тучи комаров, мошек и слепней мельтешили вокруг, окружив их со всех сторон черной пеленой, отчего казалось, будто люди идут в тени. Никто не мог сказать, откуда налетают с такой скоростью эти твари, твердо знающие, где они могут напиться кровушки. Все обнаженные участки тела в одно мгновение покрылись кровавыми волдырями. Хепберн колотил себя по щекам без всякого видимого результата и в отчаянии вопрошал: «А что они делают, когда тут никто не ходит?»

Поскольку тяжело нагруженные каноэ пришлось сначала волочь по снегу и льду, поставив лодки на полозья, то в первый день они продвинулись всего лишь миль на пять. Ночью было так холодно, что спать никто не мог.

— Вот тут-то они все и сдохнут! — крикнул Хепберн в темноту палатки, дрожа всем телом.

К сожалению, он ошибался.

Зеленый Чулок с ними не пошла, она осталась в племени. Остался и один из воинов Акайтхо — из-за нее. Это знали все, кроме Худа. Даже Джон.

Худ говорил, что он непременно вернется сюда и будет жить вместе с Зеленым Чулком в форте Провиденс или где-нибудь еще. Все кивали и молчали. Включая Бека.

Джон Франклин в очередной раз вызвал восхищенное удивление индейцев — он не бил мух. Когда однажды какая-то муха уселась ему на руку, а он в это время налаживал секстант, он просто сдул ее легонько и сказал:

— В мире достаточно места для нас обоих.

Акайтхо спросил Вентцеля:

— Почему он так делает?

Вентцель спросил Джона и услышал в ответ:

— Я не могу ее ни съесть, ни победить.

— Что верно, то верно, — прошептал Бек за спиной Джона. — Комара ему никогда не поймать!

Вентцель услышал это и передал Джону. Впрочем, Джон прекрасно знал, что и Бек, в свою очередь, передаст ему все сказанное потихоньку Вентцелем, как знал он и то, что оба они никогда не поймут, насколько мало его все это интересует.

Акайтхо все примечал — и то, как огорчен был Джон отношением торговых компаний, и то, как досаждал ему Бек, и то, как грызутся между собой, бывает, члены экспедиции. Однажды он сказал:

— Волки живут по-другому. Они любят друг друга, трутся носами и кормят друг друга.

Адам перевел.

Джон несколько смутился. Он не знал, как ему ответить, чтобы при этом не касаться своих спутников. Посему он для начала отвесил поклон и ничего не сказал. Вечером у него был готов ответ:

— Я много думал о волках. У них есть одно преимущество — они не умеют говорить.

Теперь Акайтхо склонился в поклоне.

Четыре недели спустя они достигли устья Копермайна. В любой момент можно было ожидать встречи с эскимосами, которые добывали тут на берегу медь. Акайтхо счел, что благоразумнее будет, если он с племенем отправится назад, на юг. Похоже, вождь не мог поручиться за то, что его воины спокойно примут эскимосов.