Читаем без скачивания Избранное - Юрий Скоп

Мария устало присела на табурет.

— Не знаю… Так вышло…

И тогда Федор рывком переместился к двери, сорвал с гвоздя куртку, пнул ногой дверь, вышел было, но остановился и в клубящемся парном воздухе прокричал:

— Было у меня с Полиной! Было! Только не тогда, а прошлую ночь! Поняла?!

— Одного я понять не могу, серый, — говорил Ефим, обращаясь к Гаденышу, — какого ты хрена возле людей ошиваешься? Ну, в самом деле?..

Ефим вкусно провел языком по всей длине цигарки, довернул бумажку, придавая ей тугость, и закрутил верхний конец наподобие шильца. Поглядел, довольный, на работу и только после полез за спичками.

— И што характерно, в лес не уходишь… А в лесу, сам понимаешь, дом твой, свобода твоя разная… А? Среди человеков, конешно, тоже бывает… то отобьется который от общего, то обратно примкнет… Но тебе-то — ну, никак в ум не идет, — тебе-то уж чего на нашу породу равняться? Не пристало. У тебя своя программа. У людей опять же своя… По разной тропе мы идем друг дружке навстречу… Отсюда мораль — ты волк… Хотя, конешно, в каждом из нас свой серый сидит… Но в тебе-то уж никак навроде человека не имеется, а? Это уж точно. Вот мы и должны, значит, хитрить — кто кого… Я, к примеру, на твою родню катушки мастак делать… А ты возле меня лежишь счас, щуришься, хотя, обратно, должен бояться меня, как черт ладана… А тут на тебе — живешь… Интересно. Наши-то, брат, волки, которые в нас сидят, сколь их ни ублажай, чуть што — наружу выскакивают, и уж их-то никакими ловушками не пымаешь…

Гаденыш приподнял морду, облизнулся, смахнув иней, и снова вытянул ее, положив на лапы. Он слушал Ефима — это выдавали уши, что нет-нет да и натаращивались, — чутко ловя Ефимовы интонации.

А ранний еще день бил светом, и в каждой снеговинке, прошитой утренним солнцем, казалось, хранился особый свой излучатель — вокруг все искрилось, кололось свежей морозной ясностью. Ефим сидел на очередной березовой кочерыге, которую еще не одолел колуном, и передыхал, попыхивая синим махорочным дымком. Он уже достаточно натрудился с рассвета, накрошив кучу дров, но все не мог оторвать себя от нравящегося ему заделия: спорить с чурбаками, да которые еще посучковатей, Ефим любил и умел.

Вышла на крыльцо Полина, на мгновение ослепилась и плотнее прижала к себе ржавый чугунок, в котором задавала еду волку. Привыкнув, она, не обращая на Ефима внимания, опустилась к Гаденышу, поставила перед ним чугунок, посмотрела на него и опять скрылась в избе. Волк встал, осторожно понюхал воздух, идущий из посудины, заметно затрепыхав ноздрями, сунул неспешно в дымящееся отверстие морду и вдруг жадно зачавкал, приседая в такт глоткам.

— Во-во, — комментировал Ефим, — жрать из посуды обучился… Того и гляди, скоро тебе штаны понадобятся… телогрейка, шапка… И рукавицы. Гаденыш ты, однако, и есть… Ишь жуешь, не жуя.. Конечно, устроился ты неплохо. Завтрак, обед, ужин — красота! Не жись у тебя, малина… А то бы бегай по лесам, хоронись. Обротала тебя баба-то моя… Обротала… Откуда чо только берется? Чем ты ей отплачивать будешь, а?

Гаденыш доискался в чугуне до кости, выудил ее и, просунув между лапами, скрежетнул клыками.

— Скребешь? Ну-ну, скреби… А вот кто нам посля кости таскать станет? Не знаешь?

Гаденыш обернулся к Ефиму и коротко стрельнул в него глазом. Ефим, поплевав на ладони, взял колун, выбрал на чурбаке одному ему понятную точку и с размаху, с кехом всадил в нее инструмент Чурбак отозвался стеклянным скрипом и лопнул.

— Вот, брат, учись. Главное — во всем точка… Попадешь в ее, все развалишь. Кто-то в мою точку точно угадал…

Ефим снова взмахнул колуном и дальше уже воевал с дровами долго, с наслаждением, пока не запотело его сухое, с редкими рябинами лицо. Гаденыш тем временем начисто высушил чугунку, и она, схваченная холодом, несколько раз зацепила его за язык. Под конец волк обозлился и откатил посудину толчком лапы. Теперь он лежал сытый, с разбухшим животом.

Закончив колоть дрова, Ефим стаскал их в поленницу и, довольный, подошел к крыльцу.

— Ну вот. Дело сделано. А теперь ты меня послушай. Я пока махал колуном, чего надумал. Дед Парфен сказал мне, што на Перехвате твои племяши разгулялись. Так вот — а почему бы нам с тобой, Гаденыш, в кантракт не вступить, то исть не сходить к ним нынче в гости? Глядишь, и с грошами будем. За вашего брата еще хорошо плотят. Как ты на это, а? Раз уж ты зачеловеченный такой, значит, пособляй человеку. Там и проверим друг дружку, кто и чего стоит… Годится? Ну, тогда я пошел волчью дробь катать… Знаешь, што это за штука? Счас узнаешь…

И снова в горнице, на неровной столешнице немудрящий охотницкий припас: мешки, мешочки, коробки — пороха, дроби, пыжи. Давненько не держал в своих пальцах Ефим схваченные бледной зеленью и ржавым пороховым никотином патроны. Высыпая гильзы из кулька, пошитого из его же когда-то любимой рубахи, поласкал их рукой, принюхался…

Вечен запах у боя, сколь ни пройдет дней с той секунды, как от нажима оторвется где-то внутри пружина, иголка бойка не прогнет рыжий капсюль и не раскатится во все стороны привычный и всегда почему-то неожиданный грохот. Вечен запах у не раз послуживших Ефиму патронов, и знакомы они ему чуть ли не каждый в отдельности.

Полина заглянула в горницу, захотела спросить о чем-то Ефима, но не сделала этого, зато Ефим, оборвав на каком-то слове свою песенку, про «беспечный гуляю…», бросил в ее сторону вопросом:

— Интересуешься? Ну-ну, интересуйся…

— Нет… Я хотела тебе сказать, што перенабиты вот эти, што в куле… Намедни я их перебрала…

— А на кого снарядила?

— Дак на белку…

— Не годится. Мне нонче покрупней номер спонадобится. Слышь, у нас картечь оставалась где или нет?

— Посмотрю…

Полина ушла в пристрой и не сразу появилась назад.

— Вот, — уронила она на стол еще один мешочек, — всего-то осталось… Зарядов на пять, не больше…

— Мало, — встряхнул на ладони картечь Ефим. — Маловато. Мне нынче зарядов тридцать ба надо…

— Нету…

— Нету? Делать буду. Волчью дробь катать буду.

— Чего надумал-то?

— Это не твоего ума дело. А если можешь — сообрази сама. Чай, про волков на Перехвате слыхала?

Полина кивнула.

— То-то…

Через полчаса нарубил Ефим свинцовых пластин и, округляя их ударами молотка, вытянул тонкие свинцовые колбаски. Нарубил их на топоре по нужному размеру и утюгом начал выкатывать на полу. Когда дробины приобрели округлость, он засыпал их в бутылку и еще долго тряс, чтобы картечины стали совсем как фабричные. Изредка Ефим довольно шмыгал носом, раскуривал остывшую папироску, поглядывая на Полину. В чистой, сильно выцветшей, а когда-то клетчатой рубахе, с бритым недавно лицом Ефим сделался сейчас как бы моложе. Сосредоточенность убрала с лица выражение непонятной Полине хищности, и если бы не плешина, то был бы перед ней сейчас почти тот же грузчик, что хорошо и ладно умел когда-то в порту обращаться с грузами и такими же, как и он.

— Ну, чего молчишь-то?

— Так…

— Ну, молчи, молчи…

Неожиданно для себя она заговорила:

— А я сегодня сон видела.

— Интересный?

— Не знаю…

— Обскажи. Сегодня пятница. По пятницам, говорят, сны в руку…

— Нехороший сон. Маму я видела и Гаденыша… Он по мосту бежал, а я в его стреляла…

— По какому мосту?

— Из луны..

— А-а, — ухмыльнулся Ефим, — стало быть, приснилась тебе сказочка-то наша? Это в тебе нутро твое сном заговорило… Только теперь все одно…

— Што?

— Да все. А вообще-то это, наверное, твой волк из тебя побег…

— Какой волк?

Ефим отошел от стола.

— Какой, говоришь, волк? Обыкновенный, звериный… В каждом человеке свой зверь сидит… Я сегодня об этом Гаденышу уже толковал. Навроде понял…

Они опять замолчали.

— Слышь, Полина, а зверь твой в избу хоть раз заходил? Как большой стал?

— Мало…

— Ну-ка, позови.

— Зачем?

— Позови, тебе говорят.

Полина пожала плечами, но из избы вышла. Потянулся холод. Ефим слышал, как она ласково заговорила с волком: «Ну иди, иди…» — и цокала языком. Он уже хотел крикнуть ей, что, мол, плюнь на него, не надо, как вдруг увидел идущего впереди Полины зверя. Гаденыш поставил на порог лапы и смотрел одним глазом на Ефима.

— Заходи, заходи… Избу выстудишь. Не бойсь…

Полина руками подтолкнула Гаденыша, и он пружинисто вскочил в дом. Полина закрыла за ним дверь. Гаденыш стоял и сильно тянул в себя непривычный теплый воздух.

— Ложись, — сказал ему Ефим, — лежи в тепле… Поговорим малость…

И, послушавшись голоса, волк осел на пол, застучав при этом когтями.

Ефим выбрал готовую картечину, нагнулся и катнул ее к Гаденышу. Картечина с мягким шумом протащилась через все расстояние, подпрыгивая на неровностях пола, и остановилась, задержанная волчьей мордой, как раз на уровне закрытого глаза. Гаденыш равнодушно вытерпел это, только уши его нервно вздрогнули и прижались назад.